Монсеньор Кихот - Грин Грэм - Страница 2

— А вы никогда ничего лучшего и не ели.

Отец Кихот вернулся к епископу с полбутылкой малаги в весьма смятенном состоянии духа. К радости отца Кихота, епископ согласился выпить рюмочку, а потом и другую. Может, вино притупит его вкус. Епископ уютно устроился в единственном кресле отца Кихота. А отец Кихот с тревогой изучал гостя. Епископ не выглядел опасным человеком. Лицо у него было очень гладкое — точно никогда не знало бритвы. Отец Кихот пожалел, что не побрился утром после ранней мессы, которую отслужил в пустой церкви.

— Вы сейчас на отдыхе, монсеньор?

— Не совсем, хотя, по правде говоря, я рад побыть вне Рима. Я знаю испанский, и Святой Отец поручил мне одну конфиденциальную миссию. У вас в Эль-Тобосо, наверное, очень много бывает иностранных туристов.

— Не так уж много, монсеньор: тут ведь и смотреть-то особенно не на что, если не считать музея.

— А что у вас за музей?

— Это совсем маленький музей, монсеньор, — всего одна комната. Не больше этой моей гостиной. Ничего интересного там нет — одни автографы.

— Какие автографы? Можно мне еще рюмочку малаги? А то от сидения на солнце в этом сломанном автомобиле у меня такая появилась жажда.

— Вы уж извините меня, монсеньор. Видите, какой из меня плохой хозяин.

— Я еще ни разу не встречал музея автографов.

— Видите ли, мэр Эль-Тобосо много лет назад начал писать главам государств с просьбой прислать переводы Сервантеса со своим автографом. И собралась замечательнейшая коллекция. Конечно, у нас есть автограф генерала Франко на главном экземпляре, как я бы его назвал; есть автографы Муссолини и Гитлера — этот писал так мелко, точно мушиный помет, — и Черчилля, и Гинденбурга, и какого-то Рамсея Макдональда — он, кажется, был премьер-министром Шотландии.

— Великобритании, отче.

Тут вошла Тереса с бифштексами, мужчины сели за стол, и епископ произнес молитву.

Отец Кихот разлил вино и не без внутренней дрожи стал наблюдать за тем, как епископ отрезал кусочек бифштекса и быстро запил его вином — наверное, чтобы отбить специфический вкус.

— Это весьма заурядное вино, монсеньор, но есть у нас ламанчское — вот им мы очень гордимся.

— Вино вполне пристойное, — сказал епископ, — а вот бифштекс… бифштекс, — повторил он, уставясь в тарелку, и отец Кихот приготовился к худшему, — бифштекс… — в третий раз сказал епископ, словно ища в глубинах памяти описания древних обрядов и то слово, которое тогда употребляли вместо анафемы (Тереса, подойдя к двери, тоже дожидалась его приговора), — ни за одним столом, никогда и нигде не пробовал я… такого нежного, такого ароматного, позволю себе даже допустить святотатство и сказать — такого божественного бифштекса. Я хотел бы поздравить вашу замечательную домоправительницу.

— Она тут, монсеньор.

— Любезная моя, разрешите пожать вашу руку. — И епископ протянул ей свою руку с перстнем, как протягивают скорее для поцелуя, чем для рукопожатия. Тереса же поспешно попятилась на кухню. — Я что-нибудь не так сказал? — спросил епископ.

— Нет, нет, монсеньор. Просто она не привыкла готовить для епископов.

— Лицо у нее некрасивое, но честное. А в наши дни, даже в Италии, домоправительницы часто вводят в смущение — такие красотки, хоть завтра женись, и — увы! — очень часто этим дело и кончается.

Тереса влетела с сыром и столь же стремительно вылетела из комнаты.

— Немножко нашего queso manchego [ламанчского сыра (исп.)], монсеньор?

— И, пожалуй, еще рюмочку вина к нему.

Отец Кихот почувствовал, как по телу начало разливаться приятное тепло. Все подталкивало его к тому, чтобы задать вопрос, с которым он не осмелился бы обратиться к собственному епископу. Римский епископ, в конце концов, все-таки ближе к источнику веры, да и то, что епископу понравился бифштекс из конины, придавало смелости. Ведь не случайно же отец Кихот назвал свой «сеат-600» «Росинантом», и если спросить о нем, как о лошади, то, пожалуй, скорее получишь благоприятный ответ.

— Монсеньор, — сказал он, — есть один вопрос, который я часто задаю себе, вопрос, который, наверное, скорее придет на ум деревенскому жителю, чем горожанину. — Он помедлил, словно пловец перед прыжком в холодную воду. — Как, по-вашему, молиться господу за здравие лошади — это богохульство?

— О здравии лошади здесь, на земле, — не колеблясь, отвечал епископ, — нет, такая молитва вполне допустима. "Святые отцы учат нас, что господь создал животных для человека, и долгая жизнь лошади на службе человеку не менее желательна в глазах господа, как и долгая жизнь моего «мерседеса», который, боюсь, начинает меня подводить. Должен, однако, признаться, что чудес с неодушевленными предметами не зарегистрировано, а вот что касается животных, то у нас есть пример валаамовой ослицы, которая по велению господа оказала необычайную услугу Валааму.

— Я-то думал не о пользе, какую лошадь может принести своему хозяину, а о том, можно ли молиться за ее благополучие… и даже за то, чтоб ей выдалась легкая смерть.

— Я не вижу возражений против того, чтобы молиться за ее благополучие: лошадь после этого вполне может стать послушнее и лучше служить своему хозяину, — но я не вполне уверен, что вы имеете в виду, говоря о легкой для лошади смерти. Легкая смерть для человека означает смерть в единении с богом, обещание вечной жизни. Мы можем молиться за земную жизнь лошади, но не за вечную ее жизнь — это уже граничило бы со святотатством. Правда, есть в нашей Церкви течение, которое считает, что собака наделена эмбрионом души, хотя лично я нахожу эту идею сентиментальной и опасной. Не следует открывать без нужды лишние двери неосторожными суждениями. Ведь если у собаки есть душа, то почему ее не должно быть у носорога или кенгуру?

— Или у комара?

— Вот именно. Я вижу, отче, что вы стоите на правильных позициях.

— Вот только я никогда не мог понять, монсеньор, как это комар мог быть сотворен для пользы человека. Какая же от него польза?

— Ну что вы, отче, польза очевидная. Комара можно сравнить с плетью в руках господа. Он учит нас терпеть боль во имя любви к Нему. А этот пренеприятный писк, который мы слышим, — это, возможно, пищит сам бог.

У отца Кихота была злосчастная привычка одинокого человека — произносить свои мысли вслух.

— То же, наверно, можно сказать и о блохе.

Епископ внимательно на него посмотрел, но во взгляде отца Кихота не было и грана издевки: он был явно погружен в собственные мысли.

— Это великие тайны, — сказал ему епископ. — Где была бы наша вера, если б не было тайн?

— Я вот думаю, — сказал отец Кихот, — куда я девал бутылку коньяка, которую один человек из Томельосо принес мне года три тому назад. Сейчас, наверно, самый подходящий момент ее откупорить. Извините меня, на минутку, монсеньор… может, Тереса знает, где она. — И отец Кихот бросился на кухню.

— Он и так уже достаточно выпил для епископа, — заявила Тереса.

— Тихо ты. До чего же у тебя громкий голос. Бедняга епископ очень волнуется из-за своей машины. Подвела она его, как он считает.

— По мне, так сам он виноват. Девчонкой я ведь жила в Африке. Так негры и епископы вечно забывали заливать в машину бензин.

— Ты в самом деле думаешь… А ведь и правда — он совсем не от мира сего. Он, к примеру, считает, что писк комара… Давай сюда коньяк. Пока он будет пить, я пойду взгляну, что там можно сделать с его машиной.

Отец Кихот достал из багажника «Росинанта» канистру с бензином. Он не думал, что проблема решится так просто, но отчего не попробовать, — ну и конечно, бак у епископа оказался пустой. Почему же он этого не заметил? Наверно, все-таки заметил, да постеснялся признаться деревенскому священнику в своей глупости. Отцу Кихоту стало жаль епископа. Этот итальянец был человек добрый — не то что его собственный епископ. Он выпил молодое вино, даже не поморщившись; с удовольствием съел бифштекс из конины. Отцу Кихоту не хотелось унижать такого человека. Но как же сделать, чтобы не уронить его достоинства? Отец Кихот долго раздумывал, прислонившись к капоту «мерседеса» Если епископ не заметил отметки на приборе, тогда нетрудно прикинуться искусным механиком, каким он вовсе не был. В любом случае не мешает вымазать в масле руки…