Там - Борисова Анна - Страница 4

В общем, попросила Гражина у Девы Марии прощения. Она тоже мать, Она поймет. И поехала.

Женщина из агентства говорила: «Вы только представьте, мужчины работают на износ, в очень тяжелых климатических условиях, ненормированный рабочий день, стрессы. Особенно у менеджерского состава. А деньги при этом получают большие. Колоссальные деньги. В отпуск все, как один, уезжают в жаркие страны, оттаять душой и телом. Отсюда взыскательность, привычка к хорошему сервису. Это ведь не валенки сибирские, у многих иностранные дипломы. Бизнес-проект, в котором я предлагаю вам поучаствовать, ставит целью подарить людям в приполярном Нефтеозерске кусочек южного солнца. Там открывается эксклюзивный клуб „Коралловый рай“. Все девушки сплошь темнокожие. Условия на редкость привлекательные. Понимаете, профессионалки из Африки, Америки или Европы ехать туда боятся. Сиберия, холод и все такое. Поэтому рекрутские фирмы по всему бывшему Советскому Союзу получили конфиденциальный заказ. Таких девушек, как вы, довольно много. Плод любви африканских студентов, которые когда-то учились в СССР».

Именно так и выразилась, по-старомодному: «плод любви». Она вообще очень интеллигентно говорила, та женщина.

Поразительней всего, что нисколько не наврала. Еще лучше получилось, чем она обещала.

Малыша Гражина взяла с собой, это было специально оговорено в контракте. Там ведь как, в Нефтеозерске? От дома до работы не то что рукой подать – вообще на улицу выходить не надо. На лифте поднимаешься со второго этажа в пентхаус, и все. Тот же самый отель, «Ойл-Лейк-сити», самый шикарный в городе.

Знающие люди предупреждали, что она разорится на бебиситтерах. Зарплаты в нефтедобыващих регионах ого-го какие, запросы тоже. Минимум тысячу в месяц выкладывать придется. Но все очень хорошо устроилось.

Днем Гражина была всегда с сыночком, в номере. Пока он спит после обеда, учила английский. Вечером, перед работой, уложит его, сказку почитает. Кто-нибудь из девушек, у кого месячные или просто выходной, просто счастливы с Джулечкой переночевать. Даже иногда ссорились между собой, чья очередь.

Потому что Юлюкас у Гражины золотистый ангелас.

– Больше не будешь?

Она вытерла ему мокрые от молока губки, потерлась носом о его мягкую пуговку. Джулиан засмеялся.

Он всегда смеялся, когда Гражина так делала. Еще он очень любил, когда она начинала рассказывать ему про будущее. Слушал внимательно-внимательно, словно все понимал.

«Mister Wada, Mister Wada, you are urgently requested to proceed to gate twelve»,[2] – объявили по радио, и Гражина все поняла, до последнего слова. Не зря аудиокурс английского наизусть вызубрила. Там есть отдельная глава «In the Airport».

– Вот мама выучит английский, накопит много денежек, и мы с тобой уедем в Америку. Там таких, как мы, много-премного. Никто не будет на нас пялиться. Тем более обзываться. В Америке за это делают атата.

– Атата, – повторил Юлюкас и улыбнулся. Его самого никогда не шлепали, но что такое «атата», он знал.

– Никто не будет спрашивать: «Как-как тебя зовут?» Там Джулианов сколько хочешь.

Гражинина мать, дура безмозглая, выбрала для дочки имечко. Как будто из-за этого темнокожая девочка станет такой же, как все. В детском саду у них было две Гражины, в классе три. А все равно по имени никто не называл. То Ириской, то Снегуркой.

– У нас с тобой на счете уже целых двадцать тысяч, – рассказывала она сыну дальше. – И еще почти восемь наликом. Вот тут, в поясе.

Она похлопала себя по животу. Юлюкас себя тоже. Понравилось. Еще, еще. И так звонко расхохотался, что от стойки обернулась женщина в съехавших на сторону очках. Сделала ребенку пальцами «козу».

На себя за все восемь месяцев Гражина почти ничего не потратила. Только на сына. Плюс подарки от постоянных клиентов.

Кольцо с топазом.

Сумочка «Луи Вюиттон».

Шарфиков «Эрмес» четыре штуки.

Три пары золотых сережек.

Серебряная зажигалка «Монблан».

И это только те подарки, которые можно продать!

От дирекции клуба ничего плохого Гражина не видела. Мало того что за хорошую работу наградили неделей отпуска, так еще дорогу оплатили. Причем кружную, через Варшаву. Вошли в Гражинино положение. Она ведь маме сказала, что работает в Америке. А варшавским рейсом прилетает, потому что с пересадкой.

Одно ее тяготило. Восемь месяцев без исповеди, без причастия. Значит, придется идти к отцу Юозасу. И он уж выдаст за все сразу. Грехи-то отпустит, никуда не денется, но будет требовать, чтоб Гражина назад в Нефтеозерск не возвращалась. А как туда не вернешься? Контракт не отработан. И предлагают еще на год продлить. За два-то года можно очень серьезную сумму накопить. Хватит и обустроиться в Америке, и специальность приличную получить. Не все же мандой на жизнь зарабатывать. Это грех тяжкий, и вообще противно.

Джулиан увидел, что у мамы лицо вытянулось, и у самого тоже губки изогнулись коромыслицем.

– Ладушки-ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Ка-ашку. Что пили? Бра-ажку, – запела ему Гражина. Русская детская песенка, ее Сюзи всегда пела.

Через минуту мама с сыном снова улыбались. Потому что Юлюкас обожал про ладушки, а Гражина придумала, как быть с отпущением грехов.

Не к отцу Юозасу нужно идти, а в храм, который у рынка. Там священник ее не знает. Он старенький, и лицо доброе.

Как вон у того узкоглазого дедушки в смешных очках, что сидит над чашкой чая и, зажмурившись, все чему-то улыбается.

Шин Вада

Сегодня, ровно в полночь по токийскому времени, Подлинный Голос известил Ваду, что настал последний день его жизни. В ранние годы Подлинность обращалась к нему очень редко. Но с возрастом, особенно в старости, Вада научился лучше слышать тихий голос, который не обманывает. Едва Вада сошел с самолета авиакомпании JAL и переместился в транзитную зону, чтобы дождаться женевского рейса, Голос шепнул: «Сегодня».

Теперь старик сидел над остывшей чашкой плохого чая в баре, где завывало радио, и вел борьбу с самим собой. Борьба была отчаянная, не на жизнь, а на смерть. Или наоборот – не на смерть, а на жизнь?

За восемьдесят пять лет он преодолел много искушений, выдержал, наверное, тысячу трудных экзаменов. Но такого тяжкого на его долю еще не выпадало.

Неужели сегодня? О милосердный Будда…

В своей жизни Вада знал три сильных страсти.

Первая, юношеская, была такая: стать японцем.

Он родился и вырос в государстве Маньчжоу-го, где все было ненастоящее: император, правительство, сама страна, которой с точки зрения международного права не существовало. Но люди в этой игрушечной империи жили обыкновенные, настоящие. И чувства у них тоже были настоящие.

Мальчик с китайским именем, которое Вада через столько лет мог припомнить лишь с усилием, неистово мечтал быть японцем. Японцы были самые сильные и красивые люди на свете. Они ничего не боялись, их дух был крепче стали, огромный Китай склонялся и трепетал от их чеканной поступи.

В школе детям рассказывали про мужественных самураев, презирающих смерть. В газетах писали про летчиков-истребителей, которые таранят вражеские «летающие крепости» и без колебаний обрушивают свои «Мицубиси-A6M1» на палубу американских авианосцев.

Мальчик хотел стать солдатом. Шла война, и эту мечту было легко исполнить. Но он не хотел служить в смехотворной маньчжурской армии и прорвался в японскую авиашколу. Курсантов там били палками, плохо кормили, давали спать по четыре часа в сутки. Из восьмидесяти человек до выпуска дошла четверть, но Вада, которого тогда звали по-другому, был среди них первым.

В истребители его все равно не взяли, только в транспортный полк. Потому что он не был японцем. Когда по той же причине его не приняли в Особую эскадрилью Божественного Ветра, пилоты которой давали клятву не возвращаться с задания живыми, он заплакал от бессилия. Мечта ускользала, оставалась недостижимой.