Змея - Малерба Луиджи - Страница 22

Как я мог подумать, что девушка, прошедшая мимо моей витрины, может занять место Мириам? Видите, я опять назвал ее имя. Вероятно, это даже и не девушка была, а замужняя женщина, еще и мужа с собой притащившая в Рим на каникулы. Даже думать об этом нечего, говорил я себе. И все-таки думал.

Ужасно, когда ничего не случается за целый день, и на следующий день тоже, и накануне. Ничего. Девушка не прошла больше мимо. Я сидел, часами смотрел, как идет дождь, и думал, что все-таки мог бы влюбиться в девушку, дважды прошедшую мимо витрины. Дважды в один и тот же день. Но что с того?

Я вышел на улицу, стал прохаживаться. Почему бы тебе не найти другую девушку? спрашивал я себя. Мог бы наставить рога Мириам, она того заслуживает. Но где ее найдешь, эту девушку? В баре? В кино? Где? На улице, может быть? Так не бывает, чтобы человек сказал: сейчас я найду себе девушку, и действительно нашел ее. Тут нужна удача. Я несколько лет ездил в Остию, но никакой девушки там не нашел. И это при том, что в мире столько девушек, говорил я себе. Вон они, ходят по улице, все идут в какое-то определенное место, совсем как такси в дождливый день. Легче заставить птиц, как говорится, летать задом наперед, чем остановить девушку. Я огляделся по сторонам: все вокруг меня двигались, и я тоже двигался среди остальных. Какой-то продавец газет кричал, что пало правительство. Ну вот, что-то случилось, правительство пало. Куда же ты теперь идешь? — спрашивал я себя. Это было на мосту Гарибальди. А что такое? Брожу себе по городу, прогуливаюсь. Так я дошел до пьяцца Белли, а потом до пьяцца Санта-Мария ин Трастевере. Выходит, я двигался к холму Джаниколо. И действительно, я шел к холму Джаниколо и уже даже стал подниматься в гору. И кого же ты надеешься встретить там, на холме? Не надо строить иллюзий, говорил я себе.

Признаться честно, я солгал, сказав, что Мириам, выходя из машины на виа дель Тритоне, мне улыбнулась, нет, она ушла, даже не попрощавшись. Я хочу знать, что все это значит, сказала она, имея в виду визит к рентгенологу. Ничего, ответил я, ничего это не значит. Но ты от меня все-таки что-то скрываешь, мне этот тип, профессор этот, не понравился. В таком случае, сказал я, мне не понравился тот тип, тот, волосатый, который заперся с тобой в кабине Курзала на целых двадцать минут — по часам. Это уже была ссора. Бальдассерони я ни разу не упомянул, но Мириам, должно быть, догадалась, что я имею в виду его, когда заговорил о том волосатом типе в Курзале. Того волосатого типа никогда не существовало, я его сам придумал, потому что не хотел называть Бальдассерони. При чем здесь Курзал? удивилась Мириам. Еще как причем, подумал я. Уж если я заведусь, пощады не жди. Да, это была ссора. Шлюха, сказал я. Выпусти меня из машины, сказала Мириам, и я остановил машину на виа дель Тритоне. Она ушла, даже не оглянувшись. Какая уж там улыбка. Надеяться, что я увижу ее на холме Джаниколо, было просто глупо.

На холме все так же возвышался на своем постаменте невозмутимый Гарибальди. Точно такой, как у меня, цвета морской волны «Фиат-600» -универсал подкатил к тротуару и остановился напротив здания Панорамы. В машине сидели мужчина и девушка. Они целовались. Было похоже, что я вошел в кинозал и увидел на экране себя, делающим то, что уже делал раньше. Такие «параллельные» ситуации у меня всегда вызывают беспокойство. Они как бы являются частью планов, предначертанных Создателем. И все же стоило мне закрыть глаза, как я сквозь просвечивающие красным веки увидел себя с Мириам в машине, как в тот вечер после занятий в хоре.

Силой мысли можно добиться чуда. Индийцы, сосредоточившись, ухитряются отрываться от земли и зависать в воздухе. Или переговариваться на расстоянии нескольких километров. Не летают они просто из-за лени, но, если бы не их апатичность, думаю, они и летать могли бы. Пожалуй, я бы сумел превзойти и индийцев, говорил я себе. Если я возьму что-нибудь в голову, мне все нипочем.

Приятно смешаться с толпой, идти, накреняясь на поворотах, как мотоцикл, и тормозя каблуками перед светофором. Я был болидом, гонщиком, динозавром. Прощай, Гарибальди с холма Джаниколо, прощайте, верховые жандармы, прощай, римская Панорама. Одной рукой я придерживал развевающийся от ветра пиджак и галопировал по улицам; как древний рыцарь. «Двигаться!» — призывал нас Д'Аннунцио.

С помощью мысли можно добиться поразительных результатов, но и здесь, как в пенни и в некоторых других вещах, нужно поднатореть в портаменто. И еще нужны темнота и тишина: никогда не слышал, чтобы важная мысль зародилась в мозгу человека, сидящего, например, за рулем машины. Абсолютную темноту я устроил в заднем помещении магазина, это было нетрудно, потому что там нет окон, но через закрытые двери туда проникал уличный шум. Некоторые звуки проходят не только через закрытые двери, но и через стены старинных зданий. Я залепил уши воском, и тогда наступила полная тишина. Погасив сигарету, я растянулся на койке лицом вниз.

Я управлял своей мыслью, как радаром, пожирающим огромные расстояния в космосе с помощью волн Маркони. Маркони тоже был гением. Мысленно я обращался прямо к ней. Алло, алло, говорил я, ты меня слышишь? Это я как бы вел с ней разговор по прямому проводу. Алло, говорил я. Но пока никакого ответа не было. В космосе, на упомянутых волнах, я улавливал бесконечное множество голосов и звуки далекой музыки — песен, симфоний и оперетт, Кто-то на волнах Маркони говорил даже по-латыни. Я здесь, в своем магазине на виа Аренула, взывал я, я здесь и жду тебя, Где ты, Мириам? Было такое ощущение, что она меня избегает, но ощущение это могло быть и ошибочным. А если она и впрямь меня избегала? Я унижался, ползал на коленях (хотя некоторые мои фразы звучали сухо-бюрократически — молю Вашу Милость), призывая ее. Все равно что разговаривать с ветром: слова рикошетировали, волны прерывались. Мое напряжение достигло такой точки, что я мог взорваться как бомба. Тогда я начинал все сначала более спокойным тоном, стараясь присоединиться к созвучию далеких гармоний. Существуют всякие там интерференции волн, к тому же в Риме нередко все забивает мощнейшая радиостанция Ватикана.

Ну вот, я уже чувствовал, что Мириам приближается. Слышу твои шаги, Мириам, говорил я, слышу, ты идешь. Поскорее, Мириам, давай, бегом. Я жду тебя. Дождь прошел, погода хорошая, воздух прогрелся.

Наконец, почти неожиданно, я увидел ее у себя на постели. Я не только мог ее видеть (глаза у меня были закрыты, хотя я не спал, нет), но мог даже прижаться к ней, ласкать ее. И я действительно ласкал ее, приговаривая: ты не двигайся, лежи спокойно, расслабься. Миркам смотрела на меня, улыбалась и молчала. Да, она была со мной, на постели. Она пришла уже раздетая, совершенно голая. Ну вот, теперь Мириам снова была моей, и я чувствовал, как проникаю в нее, засасываемый горячим водоворотом. Так бывает, когда идешь под парусом по спокойному морю и дует попутный ветер. Или когда машина, которая никак не хотела заводиться, вдруг срывается с места — какая гармония, мотор поет, колеса крутятся с мягким шелестом, взбодренные надежным сцеплением, все сливается в единую музыку совершенства. Мириам была здесь, со своей родинкой на щеке, с ямкой на шее, со своей смуглой, сухой от солнца кожей. Темные волосы с немного выгоревшими на солнце прядями, два белых кружка на груди, соединяющая их белая полоска спереди и такая же белая полоска сзади. Бледная помада на губах контрастировала с загорелой кожей. Она была живая и ощутимая, как абсолютная и идеальная истина, совершенная, как истина Платона. Да нет, идеи Платона ничто, в них нет эротического накала.

Я кричал, что кричал — не помню, я называл ее имя — по-всякому, как только можно. Это было безумие, какая-то коррида. Мне стоит завестись, тогда меня ничем уже не удержишь. Никаких преград для меня не существовало. Я мог всосать Мириам в себя и выплюнуть обратно, вывернуть ее наизнанку, как перчатку, пронзить насквозь, как шпагой. Конец света! Я нырял в нее, как в желанный приют, где хочется жить вечно, как в доме среди деревьев на холме. Молчи, говорил я, молчи, потому что совершенство немо как рыба. И действительно, Мириам молчала. Произнеси она хоть слово, все было бы испорчено. Насколько мне известно, ангелы тоже не разговаривают, но как-то они же ухитряются понимать друг друга — там, наверху. Наверное, они поют, но только не разговаривают. Средств коммуникации бесконечно много, и слово — наименее совершенное из них. Совершенно лишь молчание.