Змея - Малерба Луиджи - Страница 18

Ну, каких-нибудь корпускулов, чужеродных бактерий, пояснил я, свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной материн, в общем, признаков измены.

Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.

Профессор, настаивал я, возможно, вы меня не так поняли. Женщина вбирает эти корпускулы и носит их, как известно, в себе. Таким опытным глазом, как ваш, их нельзя не распознать. А для меня наличие этих корпускулов чрезвычайно важно, они — свидетельство измены.

Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.

Но в действительности он прекрасно меня понял и смотрел так, словно хотел испепелить меня своим взором.

Вот и еще раз я столкнулся с бесчувственностью и самомнением специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы, когда дело выходит за рамки их специальности, даже если они не такие злодеи, как Фурио Стелла. Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я не стал больше продолжать этот бесполезный разговор.

Оккьодоро был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За эти годы ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала история рентгенологии, он изучил их многочисленные особенности и характер распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей области. Я рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему, очень важны именно подробности.

Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни— это не входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные карточки, группировал их и указывал степень злокачественности. В наиболее тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и даже лет, чтобы, поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик, как на кладбище, отметить конец естественного течения болезни. И сдавал карточку в архив. В некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка, этакий буклет с пронумерованными страницами и указанием дат и географических точек, поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене мест, они возят свою болезнь по всему миру, чтобы до наступления конца успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял собственноручно. В большинстве случаев заводились они в Риме — адрес, дата, несколько строк общего характера. Потом записи становились подробнее и прослеживали обычно одни и те же маршруты. В какой-то момент на них появлялась пометка «Базель» (там находится знаменитая онкологическая клиника). После чего записи становились более короткими и трагичными, затем наступал период великих путешествий, наконец снова Рим и в завершение — христианский крестик. Кладбище Верано. Архив Оккьодоро был огромен, как кладбище. Все эти сведения я почерпнул из того самого рентгенологического журнала, о котором вы уже знаете.

Никаких других интересов, кроме интереса к своим занятиям, у Оккьодоро не наблюдалось. Это был своего рода культ злокачественных заболеваний, и неизвестно, за кого был сам Оккьодоро — за лечащих врачей или за болезнь, которую он обнаруживал в темноте своего рентгеновского кабинета. В известном смысле это тоже было своеобразное коллекционирование, и, как все коллекционеры, он стремился к совершенствованию коллекции и ее увеличению. Возможно, мечтой Оккьодоро была огромная тотальная злокачественная опухоль, имеющая тенденцию к расширению, как галактики Вселенной.

На диагностическом листке, испещренном непонятными рентгенологическими терминами, я прочел медицинское заключение об обследовании внутренних органов Мириам. Никаких намеков на то, что интересовало меня. Ни единого слова. Полная неудача. В заключении отмечалась предрасположенность к каким-то заболеваниям, что-то говорилось о симптоматике, гумусе. На данный же момент все было в порядке (не наблюдается отклонении от нормы, связанных с наличием камней в желчных протоках, — уже хорошо! Желчный пузырь несколько вял, — жаль! — но без структурных изменений, контуры в норме — хорошо! На снимках стенки желчного пузыря и протоков не утолщены — прекрасно! Симптомы наличия не просматривающихся рентгенологическим путем камней отсутствуют— вздох облегчения Мириам). Вся эта рентгенодиагностическая казуистика оказалась средством улавливания пациентов, как паучья паутина— средство улавливания мух. Пауком был Оккьодоро.

Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не нашел. Сказал только, что через год нужно еще раз обследоваться. Она поднесла зажженную спичку к листку с медицинским заключением.

Мы снова сели в машину. Перед глазами у меня замелькали разноцветные огни — зеленые, красные, оранжевые, — блестящие шары, отражавшиеся в лобовом стекле. Светофоры. Мириам говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила Мириам, зеленый, путь открыт. Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила, что вся эта история с рентгеном была просто непристойной игрой, глупой шуткой, но теперь — все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был глупой шуткой, сказал я, а она, сказав прежде «да», но имея в виду «нет», все время сбивала меня с толку. А тут еще Бальдассерони, думал я про себя. Так где же глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый, сказала она, хватит спорить.

Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах у меня стоял туман, да и стекла машины затуманились. Сейчас направо, говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади меня в центре, мне нужно успеть пробежаться по магазинам до закрытия. Похоже, она в чем-то оправдывалась. Я мчался, едва не задевая тротуары, резко срезал углы. Смотри, наедешь на кого-нибудь, говорила Мириам. А сейчас остановись, пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз. Да, я чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.

Непонятно, как может несуществующая величина (ноль) одним махом уничтожать числа, и даже очень большие. И все-таки это происходит. Тысяча, умноженная на ноль, даст ноль. Куда деваются единицы, из которых эти тысячи состоят? Небось, что-нибудь да остается, говорил один тип. Нет, не остается ничего. Если ноль, число-призрак, число, которого не существует, обладает таким разрушительным действием, то с какой жe предосторожностью нужно подходить к другим числам! Когда произносишь слово «тысяча», оно может означать и «тысячу извинений», и «тысячу лир», но могут же быть на свете и тысяча убийц, и тысяча змей, и тысяча нолей. За каждым числом таится столько опасностей, сколько единиц в нем содepжиmcя. Не следует доверяться не только числам, но и зазорам между ними. Так, например, между двумя числами прогрессивного ряда всегда есть пустое пространство, неизвестное и неопределенное. Оно может быть большим или малым, оно может быть как лужайка или как пустыня, как озеро или как гора. Как что угодно. В этом неизведанном пространстве нередко таится опасность. Защититься от чисел нелегко, ибо встречаются они везде. А потому — гляди в оба, и, если замечаешь какое-нибудь число, неважно, большое или малое, постарайся поскорее перейти на другую сторону, если можешь — беги, лучше никогда не сталкиваться с ним лицом к лицу. Если ты знаешь цифры наизусть, попытайся забыть их: останется гораздо больше места для твоих мыслей. Цифры, как долго бы ты о них ни думал, мыслями не становятся.