Дорога на Стрельну - Аль Даниил - Страница 38

— Воспитания различная, — сказал боец Пантюхов. Все дружно расхохотались.

— А что, неплохо сказано, — улыбнулся полковник Хворостин.

— У нас в роте народ грамотный, товарищ полковник, — поспешил заметить Папа Шнитов. — Так вот, товарищи. В этом вся и суть. Фашиста с детства воспитывают в презрении и ненависти к другим народам. Он, мол, сам, немец, — цветок, а мы все, в том числе и англичане, и французы, и все прочие, всего-навсего для этого цветка удобрение! При таком воспитании все человеконенавистнические и зверские инстинкты на войне развязываются окончательно. Другое дело — наш человек. Он с детства воспитывается в уважении и дружбе к другим народам.

Папа Шнитов снова заглянул в блокнот и для убедительности слов, которые собирался произнести, упёр палец в середину страницы.

— Каждый человек, — продолжал он, — с древних времён имеет своё особое звание: русский, итальянец, казах, англичанин, украинец, немец, грузин, француз, узбек, поляк и так далее. Это звание указывает, к какому именно он принадлежит народу. И каждый своим народом гордится. Да и как же иначе?! Народ дал ему все: и язык, и хлеб, и песни, и обычаи, и свою красивую народную одежду… Таких, которые свой народ не любят, вроде бы и не бывает… Или, быть может, я ошибаюсь? Может быть, среди нас есть такие?

— Нету таких! — прокричали несколько голосов.

— Такых дурных нема ниде! — убеждённо пробасил Охрименко.

— Таких дурных я и не встречал, — подтвердил Папа Шнитов. — Но ты, Охрименко, ответь мне все-таки на такой вопрос… Только прямо, по-честному, не стесняясь полковника…

— Да, да. Попрошу непринуждённо, — сказал полковник Хворостин.

— Скажи по-честному: а не означает ли твоя любовь к своему народу того, что другие народы, например русские, поляки и прочие, для тебя люди сортом пониже, которых можно обзывать всякими словечками, вроде «кацап», «лях» или тому подобными?

— Хиба ж я Петлюра или Бандера який-нибудь? — надулся Охрименко.

— Так и знал! — радостно откликнулся Папа Шнитов. — И могу, Охрименко, сказать, кто ты при таких взглядах будешь. Украинский интернационалист! Честь тебе и слава за это, сержант Охрименко!

Папа Шнитов сделал паузу, оглядел бойцов и сказал:

— Это и ко всем относится. У нас тут, я полагаю, других людей и быть не может. Хочу, как старший по возрасту, с вами поделиться…

Папа Шнитов закрыл крышку блокнота и отодвинул его от себя. Это означало, что он переходил от материалов к личным воспоминаниям.

— Я, товарищи, не меньше любого другого люблю наш народ. Особенно за его русский революционный размах… Но когда революция распахнула нам ворота в широкий интернациональный мир, когда рядом со мной в бою за свободу моего народа увидал я и латышей, и венгерцев, и украинцев, и туркестанцев, и кавказцев, и монголов, и многих других, тогда расширилась моя грудь таким глубоким и чистым вздохом, каким раньше никогда не дышала. Поняли мы все уже тогда и умом, и сердцем, и печёнкой, что мы теперь не только русские, венгерцы, украинцы, кавказцы и прочие, и прочие, а что все мы теперь ещё и люди! Люди! И выходило так: все то, что было на земле до этого, то есть до революции тысяча девятьсот семнадцатого года, — это была ещё не сама человеческая история, а ещё только предлюдия.

— Предыстория! — выкрикнул ефрейтор Нонин.

Полковник Хворостин поднял на него глаза и неодобрительно покачал головой.

— Можно и так, — мирно согласился Папа Шнитов. — Будем закругляться. Так вот… Фашисты чего в первую очередь хотят? Они хотят нас расчеловечить. Разогнать обратно по своим национальным огородам. Сидите, мол, варитесь в собственном соку. Нам вас тогда легче будет сожрать поодиночке. Только, как правильно сказал сержант Охрименко, нема дурных!

Полковник Хворостин одобрительно покачал головой. Это придало Папе Шнитову дополнительную уверенность и помогло закончить речь на высокой ноте.

— Так давайте же, товарищи мои дорогие, будем насчёт изложенного чрезвычайно бдительными. Если кто-нибудь и когда-нибудь при вас начнёт проводить агитацию, чтобы нас поссорить, друг на друга натравить, то есть загнать нас назад в предлюдию, то будем знать: это фашист! В каком бы обличье он ни вылез на свет божий: в бухарском халате, в украинской рубашечке, в еврейском лапсердаке или в русской поддёвке! Фашист, и все тут!.. А как надо разговаривать с фашистами — это вы, товарищи, хорошо знаете!

Когда бойцы, наградившие своего замполита дружными аплодисментами, покинули палатку, полковник Хворостин сделал Папе Шнитову несколько небольших замечаний. Он приказал ещё больше повысить активность бойцов на политзанятиях. Вместе с тем потребовал поднять дисциплину, не допускать впредь произвольных выкриков. Полковник имел в виду поведение ефрейтора Нонина. Сержанта Охрименко полковник посоветовал готовить к приёму в партию. В целом начальник политотдела выступление Папы Шнитова одобрил.

Однажды в штабе и в политотделе дивизии стало известно, что вместе с пополнением из запасного полка прибыл боец, который отказывается брать в руки оружие и участвовать в боевых действиях. Боец этот объявил себя баптистом и заявил, что вера не позволяет ему убивать кого бы то ни было, даже фашистов. Первым побуждением командиров, столкнувшихся с таким поведением, было отправить баптиста в трибунал.

Однако прокурор дивизии неожиданно охладил тех, кто предлагал столь простое и быстрое решение.

«За религиозные убеждения судить не будем, — сказал он. — Такого закона нет. Вот если этот боец на самом деле верующим не является, а лишь отказывается воевать под предлогом религиозных убеждений, тогда пожалуйста. Тогда будем судить». На вопрос: «Как узнать: всерьёз этот Щукин верит или симулирует веру? Душа ведь не печёнка — в неё не влезешь?» — прокурор ответил: «Придётся влезать, ничего не поделаешь».

Между тем Щукин, молодой парень из Сибири, воспитанный в среде и в семье баптистов, не поддавался ни на какие уговоры, как до этого не поддавался угрозе суда по законам военного времени. Тогда полковник Хворостин, который пару раз безуспешно беседовал со Щукиным, предложил направить его в роту к Папе Шнитову в надежде, что, может быть, тот сумеет повлиять на упрямого баптиста. Надежды, по существу, и не было. Но с одной стороны, чем черт не шутит. А с другой — все же какая-то оттяжка времени. Можно проконсультироваться с фронтом.

Щукина направили в роту старшего лейтенанта Зуева в составе очередного пополнения. При этом было решено никаких указаний ни командиру роты, ни замполиту заранее не давать, чтобы не сковывать их инициативу.

Через неделю полковник Хворостин направился во 2-ю роту, для того чтобы по поручению командующего армией вручить заранее обещанные награды разведчикам, захватившим исключительно ценного «языка». Заодно он собирался выяснить, как обстоит дело с баптистом Щукиным. Каково же было удивление полковника, когда по его приказанию из строя роты для получения награды вышел не однофамилец баптиста Щукина, как он ожидал, а сам Щукин собственной персоной. Вышел, печатая шаг, придерживая рукой лежавший поперёк груди автомат.

Полковник Хворостин сначала не поверил своим глазам. Потом он решил, что происходит недоразумение, путаница. Но никакой путаницы не было. Боец Щукин вместе с сержантом Охрименко доставил нужного «языка». Полковник Хворостин спросил Папу Шнитова, как ему удалось превратить баптиста, не желавшего брать в руки оружие, в героического разведчика. И разумеется, Папа Шнитов для начала ответил: «Секрет политшинели».

А дело было так. Когда в роту пришло пополнение — человек двадцать, — капитан Зуев и Папа Шнитов приветствовали вновь прибывших и пожелали им хорошей службы.

«Если смерти, то мгновенной, если раны небольшой», сказал командир роты, у которого эти слова были постоянным напутствием прибывающих новичков да и солдат роты перед боем.