Разум цветов - Метерлинк Морис - Страница 29

Вот эта маленькая линия света, этот решительный завиток, эта общая и дополнительная огненная черта еще отсутствует в ночи нашего сознания. Но мы чувствуем что она существует, что она тут уже, нарисованная тенью среди темноты, что достаточно одной искры, одной частицы неведомо какой науки, чтобы зажечь ее, чтобы придать непогрешимый и точный смысл нашим огромным предчувствиям и всем нашим рассеянным знаниям, которые затерялись среди непознаваемого "ничто"…

А пока это "ничто", — обитель нашего невежества, — казавшееся после исчезновения религиозных идей ужасающе пустым, мало-помалу населяется неясными, но огромными образами. И каждый раз, когда возникает одна из этих новых форм, бесконечное пространство, в котором она движется, увеличивается, в свою очередь, в пропорциях, не имеющих предела, ибо границы безграничного постоянно развиваются в нашем воображении. Нет сомнения, божества, которые познавались некоторыми позитивными религиями, были иногда огромных размеров. Божество, например, еврейское и христианское утверждалось как безмерное, заключало в себе все существующее и первыми из своих атрибутов имело вечность и бесконечность. Но бесконечное есть лишь абстрактное и смутное понятие, которое начинает жить и становится светлым лишь через раздвигание границ, которые мы удаляем все более и более в области конечного. Оно составляет бесформенное пространство, которое мы можем познать лишь благодаря некоторым явлениям, возникающим на точках, наиболее отдаленных от центра нашего воображения. Оно действительно лишь множеством, так сказать, ощутительных и положительных плоскостей неизвестного, которые оно нам открывает в своих глубинах. Оно становится понятным и доступным чувству лишь тогда, когда воодушевляется, движется и зажигает на разных горизонтах пространства вопросы все более отдаленные, все более чуждые всем нашим достоверностям. Для того чтобы наша жизнь участвовала в жизни бесконечного, необходимо, чтобы оно постоянно нас вопрошало и постоянно ставило нас перед бесконечностью нашего невежества, составляющей единственную видимую одежду, под которой угадывается бесконечность его бытия.

Между тем боги, самые несоизмеримые с нами, никогда не ставили нам вопросов, подобных тем, какие непрерывно ставит нам то, что поклоняющиеся им еще называют "ничто”, но что в действительности и есть природа. Эти боги довольствовались тем, что царили в мертвом пространстве без событий и без образов, следовательно, без точек опоры для нашего воображения; поэтому они влияли на наши мысли и чувства лишь неизменно и неподвижно. Вследствие этого чувство бесконечного, составляющее источник всякой высшей деятельности, атрофировалось в нас. Наш разум для того, чтобы жить на крайних пределах себя самого, где он исполняет самую высокую миссию, наша мысль для того, чтобы занять весь наш мозг, нуждаются в том, чтобы неизвестное постоянно тревожило их своими новыми призывами. Как только наша мысль ежедневно не призывается властно каким-нибудь новым фактом к последним пределам своих собственных сил, — а в царстве богов нет никаких новых фактов, — она засыпает, съеживается, дряхлеет и погибает. Одно только способно расширить равномерно во всех их частях все доли нашею мозга, именно деятельная идея, образуемая нами о тайне, среди которой мы движемся. Рискуем ли мы ошибиться, утверждая, что никогда деятельность этой идеи не была равна нынешней? Никогда, ни во времена, когда процветала теология индусская, еврейская или христианская, ни в те дни, когда греческая или немецкая метафизика использовала все силы человеческого гения, — никогда представление о мире не было оживлено, оплодотворено и умножено столь непредвиденными сокровищами. До сих пор это представление мира питалось пищей, так сказать, не непосредственной, или, вернее сказать, оно призрачно питалось само собой. Оно раздувалось собственным дыханием, орошалось собственными водами и почти ничего не получало извне. Теперь же сама вселенная начинает проникать в представление, которое мы себе составляем о ней. Питание нашей мысли изменилось. То, что она приобретает, взято вне ее и прибавляет нечто к ее сущности. Она берет взаймы вместо того, чтобы давать. Она не распространяет вокруг себя отблеск своего собственного величия, но впитывает в себя величие окружающего. До сих пор мы беседовали с нашей бессильной логикой или досужим воображением по поводу тайны. Теперь же, покинув наше слишком внутреннее обиталище, мы пытаемся войти в сношение с самою тайной. Она вопрошает нас, и мы лепечем в ответ все, что можем. В свою очередь, и мы Предлагаем ей вопросы, и, чтобы ответить нам, она мгновениями открывает перед нами светлую, беспредельную перспективу в бесконечном круге сумерек, среди которых мы хлопочем. Можно сказать, что мы были подобны слепым, которые в глубине запертой комнаты хотели бы представить себе внешний мир. Теперь мы те же слепые, которых молчаливый проводник ведет то в лес, то в поле, то на верх горы или на берег моря. Глаза их еще не открыты, но их трепетные и жадные руки уже могут ощупывать деревья, мять колосья хлеба, срывать цветок или плод, чувствовать удивление, наткнувшись на грань утеса, или участвовать в свежести волн, между тем как их слух научается различать, еще не имея нужды их понимать, тысячу действительных песен солнца и тени, ветра и дождя, листьев и волн.

Если наше счастье, как мы говорили выше, зависит от нашего представления о вселенной, то это потому главным образом, что наша мораль зависит от этого же представления. Зависит же она менее от природы такого представления, чем от его величия. Мы были бы лучше, благороднее, моральнее среди мира, в котором было бы доказано отсутствие морали, но который был бы воспринят нами как бесконечный, чем посреди вселенной, которая достигала бы совершенств человеческого идеала, но казалась бы нам ограниченной и лишенной тайны. Необходимо прежде всего расширить по возможности место, где развиваются все наши мысли и чувства. А это место есть именно то, где мы себе представляем вселенную. Мы можем двигаться лишь в той идее, которую мы себе составляем о мире, в котором мы движемся. Отсюда все исходит и все истекает, и все наши поступки большею частью, помимо нашего ведома, видоизменяются высотою и широтою бесконечного резервуара силы, которая находится на вершине нашего сознания.

Можно, я думаю, утверждать, что никогда этот резервуар не был так обширен, ни выше расположен. Конечно, идея, которую мы составляем себе об организации власти бесконечных сил, менее точна, чем была некогда. Но она больше не допускает химерически-точных границ по соображениям честным и благородным. Она больше не содержит никакой точной морали, никакого утешения, никакого обетования, никакого определенного отчаяния. Она обнажена и почти пуста, ибо в ней ничего не осталось, кроме основного каменного пласта некоторых первичных фактов. У ней есть голос и образы лишь для того, чтобы возвестить и пояснить свою бесконечность. Помимо же этого, она ничего не говорит нам. Но эта бесконечность, оставшаяся ее единственным властным и непререкаемым атрибутом, превосходит по энергии, по благородству и красноречию все атрибуты, се добродетели и совершенства, которыми мы до сих пор населяли наше непознанное. Она не налагает на нас никакой обязанности, но она поддерживает нас в состоянии величия, которое позволяет нам легче и великодушнее исполнить все те обязанности, которые ожидают нас на пороге близкого будущего. Приближая нас к нашему истинному месту в системе миров, она настолько же увеличивает нашу духовную, вселенскую жизнь, насколько умаляет наше материальное и индивидуальное значение. Чем больше она заставляет нас понимать нашу малость, тем больше растет в нас то, что эту малость понимает. Существо новое, более бескорыстное и, по всей вероятности, более близкое к тому, что когда-нибудь будет утверждено как последняя истина, мало-помалу занимает место первобытного существа, которое растворяется в раздавившем его понимании мира.

Для этою новою существа оно само и все окружающие его люди представляют лишь точку, столь малую среди бесконечности вечных сил, что они больше не могут привлечь к себе его внимание и не представляют для него никакого интереса. Наши братья, наши непосредственные потомки, наш видимый ближний, — все, на чем недавно замыкались наши симпатии, уступает мало-помалу место более неизмеримой и высокой сущности. Мы почти ничто, но род, к которому мы принадлежим, занимает место, которое может быть узнано в безбрежном океане жизни. Если мы сами ничего не значим, то человечество, чью часть мы составляем, приобретает значительность, которой мы себя лишаем. Это чувство, которое лишь начинает светиться в обычной атмосфере нашей мысли и нашего бессознательного, уже видоизменяет нашу мораль и готовит в ней перевороты, столь же великие, как и те, которые в ней производили наиболее разрушительные религии. Оно мало-помалу переместит центр большей части наших добродетелей и пороков. Идеал фиктивный и индивидуальный оно заменит идеалом бескорыстным, безграничным и тем не менее ощутимым, которого последствия и законы еще невозможно предвидеть. Но каковы бы они ни были, уже теперь можно утверждать, что они будут более всеобщие и решительные, чем все предшествовавшие им в высшей и, так сказать, астральной истории человечества. Во всяком случае, нельзя отрицать, что объект этого идеала более обширен, длителен и, главное, более достоверен, чем лучший из идеалов, которые до него освещали наши сумерки, ибо он во многих точках сливается с объектом самой вселенной.