Немецкий снайпер на восточном фронте 1942-1945 - Оллерберг Йозеф - Страница 39

— Как дела, охотник? — спросил Алоис. — Хочешь выпить сегодня ночью? Наши румыны получили свежее спиртное и приглашают нас попробовать его вместе с ними. Не робей, приходи!

Меня охватило любопытство, к тому же глоток алкоголя при моем нервном напряжении явно не был лишним, и я согласился. Алоис описал место встречи, путь к румынской части и, уже прощаясь, прокричал через окно кабины:

— Сегодня вечером около восьми. Не дай пристрелить себя до этого часа!

Около девяти часов вечера этого судьбоносного дня я с винтовкой на плече двигался через лес к месту встречи. Хотя линия фронта была в двух километрах от меня, я, как всегда, был внимателен к тому, что меня окружало, и это уже не раз спасало мне жизнь. На подходе к румынским позициям, которые начинались за следующим поворотом тропинки, меня насторожил странный шум. Вечернюю тишину нарушало неразборчивое, возбужденное разноголосое бормотание. Мгновенно насторожившись, я сошел с тропинки и исчез в подлеске, чтобы отползти к небольшой возвышенности, с которой я надеялся разглядеть румынские позиции. Мои чувства обострились, я полз, как пантера, в направлении гвалта голосов, осторожно прокладывая через густые кустарники свой путь к вершине возвышенности. Оттуда я мог разглядеть долину размером с футбольное поле, в которой располагался лагерь румынских войск. В ста метрах от себя на пересечении лесной тропинки, которую только что оставил, я увидел в бинокль Алоиса и четырех других пехотинцев, окруженных румынами и двумя русскими.

Немецкие бойцы были связаны. Можно было понять, что их допрашивали. Русские что-то говорили румынам, после чего один из румын задавал вопросы пленникам. Было видно, что ответы не удовлетворяли их пленителей, поскольку один из русских отстранил румын и начал избивать немецких стрелков палкой. Большая группа румын смотрела на это, и по их поведению я мог сказать, что они были не в восторге от того, что делал русский. Затем появился офицер и стал отчитывать зрителей происходящего. Но его слова не производили эффекта, пока он наконец не достал пистолет. После этого румыны побрели к своим позициям, подстегиваемые окриками сержантов. Затем офицер заговорил с теми, кто проводил допрос, и они вместе с пленными направились в другое место, очевидно, чтобы продолжить допрос без лишних свидетелей.

Внизу склона, прямо под моей позицией, находился туалет. Пленные и их мучители расположились за его задней стеной, благодаря чему они были не видны из лагеря. Я теперь мог еще лучше разглядеть их. Расстояние до моей позиции было всего около восьмидесяти метров. С пятью пленными сейчас было двое русских и три румына. Один из румын выполнял функцию переводчика, а двое других стояли в качестве караульных. Русские снова начали бить немецких стрелков. Среди шума этого избиения до меня долетали нечеткие слова и фразы на немецком, такие как: "грязная свинья", "изменник". Я узнал голос Алоиса.

После этого русские сконцентрировали свое внимание на нем, и стали еще злее бить его палками. Потом один русский и один румын стали молотить его кулаками в лицо и в живот так, что Алоис упал на землю, скорчившись от боли. Затем они развязали его и прижали к стене туалета, а его правую руку вдавили в перекладину. Главный русский достал пистолет и, как молотком, стал бить им по пальцам Алоиса. Алоис орал от ярости и боли, когда его пальцы один за одним разбивались в кровавое месиво.

Меня переполнила ярость, которая побуждала к действию. Но опыт уже научил меня контролировать подобные импульсы и дожидаться верного момента. Мои необдуманные действия могли подвергнуть опасности как мою собственную жизнь, так и жизни товарищей, в то время как еще оставалась надежда, что пленных освободят, когда все это закончится. Я заставил себя успокоиться и продолжал смотреть, лихорадочно соображая, как и когда я смогу помочь товарищам. Рвануть назад к немецким позициям с тем, чтобы сформировать патрульный отряд, который обрушится на румын, было делом бессмысленным. Во-первых, потому что было маловероятно, чтобы пленных в этом случае оставили в живых. Во-вторых, потому что это будет стоить еще большего количества немецких жизней. И, в-третьих, потому что предательство румынской армии уже давно предвиделось немцами. Таким образом, я осознавал, что действовать в этой ситуации мне придется в одиночку.

Чтобы заглушить крики Алоиса, ему заткнули рот кляпом. Его мучители явно полагали, что зрелище его страданий заставит других пленных выдать им необходимую информацию. Однако продолжение допроса не принесло русским ожидаемых результатов, даже когда пальцы на левой руке Алоиса также были разбиты. Он со стонами катался по грязи, пока допрос его товарищей продолжался. Я тем временем соорудил упор для своего карабина и занял огневую позицию. Я был готов стрелять, но все еще надеялся, что русские прекратят пытать своих жертв и отпустят их из плена. Однако, как выяснилось, мои надежды были напрасны.

Я был неожиданно поражен, заметив, что русский с пистолетом вдруг разорвал куртку и рванул брюки Алоиса так, что в сумерках стал ярко заметен его белый, бледный живот. Русский выхватил складной нож у себя из-под куртки, разложил его и с угрозой провел лезвием перед лицами остальных немецких пехотинцев, стоявших на земле на коленях. Он заорал на них, и румынский переводчик, дико жестикулируя, что-то быстро заговорил ему, но в конце концов покорно пожал плечами. Тогда русский повернулся к Алоису и резким движением разрезал его живот ниже пупка, погрузил руку в рану и вырвал наружу около метра его кишок. Алоис в агонии застонал так, что это было отчетливо слышно, несмотря на кляп у него во рту.

Я привык видеть ужасные вещи на этой войне, но подобное было выше моих сил. Мое сердце забилось столь бешено, что мне казалось: оно разорвется. Бессильная ярость переполняла меня. Было пора действовать. Жестокость русского поразила даже румынского переводчика, который неожиданно достал свой пистолет и прекратил страдания Алоиса двумя стремительными выстрелами в голову. Ситуация была предельно накалена. Оба русских теперь держали оружие наготове. Они и румыны орали и угрожали друг другу. Русский палач навел свой пистолет на переводчика, а потом вдруг перевел его на стоявших на коленях пленных и выстрелил в лицо первому из них. Брызги крови и тканей вырвались из затылка пехотинца. На несколько секунд он застыл, подобно статуе, а потом рухнул к ногам своих товарищей.

Ко мне тут же вернулось хладнокровие. Ярость пробудила мои охотничьи инстинкты. Русский уже был в перекрестье моего прицела. Короткий вздох, концентрация, и мой палец лег на спусковой крючок и надавил на него. Пуля пронзила грудь палача, и он, будто под ударом стального кулака, рухнул на землю. Я снова был наготове, как только первый враг оказался на земле. Второй русский стал жертвой следующей пули. Румынский переводчик мгновенно осознал, что произошло, и одним прыжком подскочил к стене туалета: он тут же сиганул в дыру, наполненную дерьмом, так что во все стороны полетели брызги. Двое оставшихся румын начали беспорядочно палить во все стороны, но ни одна из их пуль не пролетела даже рядом со мной. Мой третий выстрел положил одного из них у стены туалета. К этому времени весь румынский лагерь возбужденно загудел. Измазанный дерьмом с головы до ног переводчик выскочил из туалета. Первые пулеметы открыли огонь по лесу. Град пуль, выпущенных ими, прошел в опасной близости от меня. Я не мог помочь уцелевшим немецким стрелкам. Мне нужно было уходить как можно быстрее, чтобы предупредить своих товарищей. Словно привидение, я исчез в лесу.

Когда я достиг позиций горных стрелков, там уже разгоралась лихорадочная деятельность. Я незамедлительно направился к капитану Клоссу и в коротких фразах доложил об увиденном. Хотя я опустил детали, Клосс смог представить, что произошло.

— Проклятие! — вырвалось у него, и он начал пытаться выйти на радиосвязь с полковым командованием и соседними частями. Выяснилось, что румыны уже атаковали в нескольких местах и захватили два отряда из нашего батальона. Мой доклад просто оказался последним подтверждением того, что румыны теперь стали врагами немцев.