Те слова, что мы не сказали друг другу - Леви Марк - Страница 31

Деревянная поверхность, вся в царапинах… Сколько же часов она провела, склонившись над столом, откровенно бездельничая или же старательно выписывая в тетрадке одну и ту же фразу, когда Уоллес стучал в дверь, чтобы проверить, как продвигаются домашние задания. Этот крик души занимал целые страницы: «Мне скучно, мне скучно, мне скучно!» Фарфоровая ручка ящика имела форму звезды. Достаточно было слегка потянуть, и ящик послушно выдвигался. Она приоткрыла его. Красный фломастер, лежавший на дне, покатился вглубь. Джулия сунула туда руку. Щель была неширокой, юркий фломастер ускользнул от ее пальцев. Джулии понравилась эта игра, и она принялась обследовать ящик ощупью.

Указательный палец наткнулся на угольник для черчения, мизинец коснулся бус, выигранных на ярмарке и слишком безвкусных, чтобы их носить, средний еще пребывал в нерешительности, не зная, что там ему попалось — точилка для карандашей в виде лягушки или рулончик скотча в футлярчике-черепахе? Большой палец коснулся бумажного четырехугольника. Зубчатый краешек в его верхнем правом углу выдавал присутствие почтовой марки. За истекшие годы ее уголок, видимо, отклеился от конверта и слегка торчал кверху. Она погладила конверт, затаившийся в темной глубине ящика, и провела пальцем по углублениям, оставленным перьевой ручкой, стараясь не отрывать его от извилистых линий; это было похоже на игру, когда один из влюбленных должен угадать, какие слова другой чертит ногтем на его коже. Джулия узнала почерк — почерк Томаса.

Она достала конверт, распечатала его и вынула письмо.

«Сентябрь 1991 г.

Джулия,

Я остался в живых, несмотря на людское безумие. Остался единственным выжившим в этой страшной катастрофе. Я уже сообщал тебе в последнем письме, что мы наконец отправились на поиски Масуда. Но после оглушительного взрыва, который все еще отдается во мне жутким эхом, я забыл, почему мне так хотелось с ним встретиться. Забыл о том энтузиазме, который гнал меня вперед, чтобы запечатлеть на пленке все как есть. Я встретил одну только ненависть, которая едва не сгубила меня и навсегда унесла моих спутников. Местные крестьяне подобрали меня среди обломков, в двадцати метрах от того места, где я должен был погибнуть. Почему дыхание смерти, разорвавшей в клочья моих товарищей, пощадило меня, всего лишь отшвырнув подальше? Этого я никогда не узнаю. Те люди сочли меня мертвым и уложили на повозку. Если бы мальчишка, вертевшийся среди взрослых, не соблазнился моими часами и, преодолев страх, не попытался снять их у меня с запястья, если бы в этот миг моя рука не шевельнулась и парень не заорал во всю глотку, они бы, наверное, похоронили меня заживо. Но я повторяю: мне удалось выжить, несмотря на людское безумие. Говорят, что, когда за человеком приходит смерть и целует его, перед ним проносится вся его жизнь. Но когда она целует слишком уж крепко, ничего такого не происходит. Лежа в горячечном бреду, я видел только одно — твое лицо. Я мог бы заставить тебя ревновать, сказав, что за мной ухаживала молоденькая очаровательная медсестра, но, увы, это был мужчина с длинной неухоженной бородой. Последние четыре месяца я провалялся на больничной койке в Кабуле. У меня обожжена кожа, но я пишу тебе не для того, чтобы жаловаться и ныть.

Пять месяцев без единой весточки — слишком долгий срок для людей, привыкших писать друг другу дважды в неделю. Пять месяцев молчания, почти полгода — это еще тяжелее оттого, что мы так давно не виделись, не касались друг друга. Очень трудно любить на расстоянии — вот что непрерывно, каждый день мучит меня.

Кнапп прилетел в Кабул, как только узнал, что я жив. Видела бы ты, как он плакал, когда входил ко мне в общую палату, да, признаться откровенно, я и сам пустил слезу. К счастью, раненый на соседней койке спал сном праведника, иначе хороши бы мы были перед этими солдатами, с их несгибаемым мужеством! И если он не позвонил тебе сразу и не сообщил о моем спасении, то лишь потому, что я просил его этого не делать. Я знаю, что это он рассказал тебе о моей гибели, но теперь хочу сам известить, что жив. А может, истинная причина в другом; может, это письмо позволит тебе окончательно смириться с печальным концом нашей с тобой истории.

Джулия, наша любовь родилась из наших различий, из той жажды открытий, которая охватывала нас каждое утро, едва мы просыпались. И, раз уж я заговорил об утрах, ты даже не знаешь, сколько утренних часов я провел, глядя, как ты спишь, как улыбаешься во сне. Ведь ты всегда улыбалась во сне, хотя этого не знала. Как не знала, сколько раз прижималась ко мне во сне, бормоча слова на непонятном языке, а вот я могу точно сказать — сто!

Джулия, я знаю: строить что-либо вместе — это совсем другая история. Я ненавидел твоего отца, но потом мне захотелось его понять. Понять, как я поступил бы на его месте в таких же обстоятельствах. Представь себе, что ты родила мне дочь, что мы с ней остались одни, что она влюбилась в иностранца, живущего в мире, созданном из ничего или из того, что меня ужасает, — возможно, я бы действовал точно так же, как он. У меня никогда не возникало желания рассказать тебе о долгих годах, проведенных за Стеной, — я не хотел омрачать нашу любовь хоть на минуту воспоминаниями об этом абсурде, потому что ты заслуживала лучшего, чем мрачное повествование о жестокостях, на которые способны люди; но твой отец — он-то наверняка знал об этом кошмаре и уж конечно не желал для тебя такой участи.

Я возненавидел твоего отца за то, что он похитил тебя, оставив меня с окровавленным лицом в нашей комнате, и за то, что я оказался бессилен удержать свою возлюбленную. В ярости я бил кулаками в стены, где еще жило эхо твоего голоса, но потом мне все-таки захотелось понять твоего отца. Как убедить тебя в своей любви, даже не попытавшись понять?

А ты вернулась к своей жизни — что ж, жизнь так устроена. Помнишь, ты часто говорила мне о знаках, которые подает нам судьба; я в это не верил, но в конце концов внял твоим доводам, даже если сегодня вечером, когда я пишу тебе эти строки, она готовит мне самое страшное.

Я любил тебя такой, какая ты есть, и никогда не захочу, чтобы ты изменилась; я любил тебя, далеко не все понимая, убежденный, что время все расставит по своим местам; может быть, в самом апофеозе этой любви я иногда забывал спрашивать тебя, любишь ли ты меня так беззаветно, что согласна принять все, что нас разделяет. А может, ты сама не давала мне времени задать тебе этот вопрос, как не успевала задать его себе самой. Но оно все же настало, это время, настало несмотря ни на что.

Завтра я возвращаюсь в Берлин. И опущу это письмо в первый же почтовый ящик, который встретится мне по дороге. Оно придет к тебе, как всегда, через несколько дней — если не ошибаюсь, где-нибудь между шестнадцатым и семнадцатым числами.

Ты найдешь в этом конверте одну вещь, которую я до сих пор хранил в тайне; мне хотелось бы послать тебе свою фотографию, но в настоящий момент я не очень-то красиво выгляжу, и вдобавок это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Нет, это всего лишь билет на самолет. Вот видишь, теперь тебе не придется работать еще много месяцев, чтобы прилететь ко мне — если ты по-прежнему этого хочешь. Я тоже зарабатывал деньги, чтобы приехать за тобой. И взял этот билет с собой сюда, в Кабул, чтобы послать тебе. Ты увидишь… он все еще действителен.

Я буду ждать тебя в берлинском аэропорту, в последний день каждого месяца.

Если мы встретимся, я обещаю тебе не отнимать дочь, которую ты мне родишь, у человека, которого она когда-нибудь полюбит. И что бы их ни разделяло, я пойму того, кто украдет ее у меня, пойму свою дочь, потому что я любил ее мать.

Джулия, я никогда не обижусь на тебя, я приму твой выбор, каким бы он ни был. Если ты не прилетишь, если мне придется возвращаться из аэропорта в каждый последний день месяца одному, без тебя, знай, что я всё пойму; для этого я и пишу тебе.