Что такое философия? - Ортега-и-Гассет Хосе - Страница 36

Ведь зависимость вещей от меня не является односторонней, как предполагал обнаружить идеализм, она не только в том, что вещи являются тем, что я мыслю и чувствую, а также и в обратном, я тоже завишу от них, от мира. Следовательно, речь идет о взаимозависимости, о соотношении, словом, о сосуществовании.

Почему идеализм, у которого такая сильная и ясная интуиция мышления, понимает его так плохо, фальсифицирует его? По той простой причине, что принимает его без обсуждения традиционного смысла понятий «быть» и «существовать». В соответствии с этим укоренившимся смыслом "быть, существовать" значит "быть независимым", поэтому для прежней философии единственное бытие, которое действительно есть, это Абсолютное Бытие, представляющее собой вершину онтологической независимости. Декарт яснее, чем кто-нибудь до него, почти цинично формулирует идею бытия, когда определяет субстанцию, как я уже упоминал, сказав, что это "quod nihil aliud indigeat ad existendum". Бытие, "которое, чтобы существовать, не нуждается ни в ком ином — "nihil indigeat" . Субстанциальное бытие — это самодостаточное — независимое — бытие. Столкнувшись с очевидным явлением — тем, что исходная и несомненная реальность — это я, мыслящий, и вещь, которую я мыслю, стало быть двойственность и соотнесенность, ее не решаются принять беспристрастно, а говорят: так как эти две вещи — субъект и объект — существуют вместе, они, стало быть, зависят друг от друга, и я должен решать, что из них независимо, что не нуждается в другом, самодостаточно. Но мы не находим никакого несомненного основания для предположения, что быть одному может означать "быть самодостаточным". Напротив, оказывается, что единственно несомненное бытие, обнаруженное нами, это взаимозависимость Я и вещей: вещи — это то, чем они являются для Меня, а я тот, кто выносит их, — стало быть, несомненное бытие пока является не самодостаточным, а "нищим бытием". Быть — значит одному нуждаться в другом.

Эта модификация необыкновенно важна, но она так очевидна, ясна и проста, настолько на поверхности, что становится просо стыдно. Теперь вы видите, что философия — это постоянное стремление к поверхностности? Игра, где карты держат гак, чтоб; они были видны противнику?

К исходным данным, как мы сказали, является сосуществование мое и вещей. Но едва мы сказали это, как начинаем догадываться, что определять как «сосуществование» способ существования меня и мира, эту первичную реальность, одновременно единую и двойственную, это великолепное явление сущности двойственности, значит оказаться некорректными, поскольку со-сущствование означает не более чем пребывание одной вещи ряда с другой, существование и той и другой. Статический характер существования и бытия, этих древних понятий, искажает то, то мы хотим выразить. Потому что на самом деле не существует мира самого по себе рядом со мной и меня самого ряда с ним, но мир — это то, что существует для меня, динамическое бытие передо мной, напротив меня, а я — тот, кто оказывать на него воздействие, кто смотрит на него и кто выдерживает его, любит его или ненавидит. Статическое бытие признав отжившим — мы увидим его второстепенную роль — и должно быть замещено бытием действенным. Бытие мира передо мной — это, скажем, действие, произведенное надо мной, и соответственно мое над ним. Но это — реальность, состоящая в том, что видит в мире, мыслит о нем, касается его, любит или ненавидит, что вдохновляет его или сокрушает, что Я изменяет, что переносит и терпит, — это то, что всегда называется «жить», "наша жизнь", жизнь каждого. Тогда опровергнем высокомерие уважаемых и священных глаголов «существовать», "сосуществовать", сказав вместо них: то первичное, что имеется в Универсуме, это "моя жизнь" в все остальное, что имеется или не имеется в ней, внутри нее. Теперь можно сказать, что вещи, Универсум, сам Бог являются составляющими моей жизни, поскольку "моя жизнь" — это не только Я, Я — субъект, но жизнь — это еще и мир. Мы преодолели субъективизм трех веко — Я освободилось из заточения в собственной интимности, оно уже не единственное, что имеется, но уже не страдает от одиночества, которым является единственность, о чем мы говорили в прошлый раз. Мы избежали заточения, в котором жили как люди нового времени, заточения сумрачного, без света, света мира и без просторов, которым радуются крылья стремлений и желаний. Мы вне уединенного, обособленного участка Я, закрытой комнаты больного, полной зеркал, которые безнадежно возвещают нам наш собственный профиль, — мы вне ее, на свежем воздухе, снова вдыхаем кислород космоса, расправив крылья для полета, обратив сердце к вещам, достойным любви. Мир снова стал горизонтом жизни, который, подобно линии моря, напрягает кругом нас свою чудесную тетиву арбалета и заставляет ваше сердце почувствовать себя стрелой, сердце, израненное самим собою, которое вечно болит от скорби или наслаждения. Спасемся в мире — "спасемся в вещах". Это последнее выражение я написал в качестве жизненной программы, когда мне было двадцать два, я учился в Мекке идеализма и трепетал в смутном предвкушении сбора плодов грядущей зрелости. Но сначала нам нужно выяснить, в чем своеобразие этого истинного и первичного бытия, представляющего собой «жизнь». Нам не пригодятся понятия и категории традиционной философии — ни одно из них. То, что сейчас перед нами, ново: следовательно, мы должны выразить то, что видим, в новых понятиях. Господа, нам выпало счастье впервые употребить новые понятия. Поэтому в нашем новом положении мы хорошо представляем себе радость, какую испытывали греки. Они были первыми людьми, открывшими научное мышление, теорию — эту особую изысканную нежность, которую выказывает разум вещам, отливая их в точную идею. У них не было за спиной научного прошлого, у них не было готовых понятий, священных терминов. Перед ними было открытое бытие, а под рукой лишь обычный язык, на котором говорили все, и вскоре какое-нибудь простое обыденное слово чудесным образом согласовывалось с важнейшей реальностью, открывавшейся перед ними. Обычное слово возносилось, как при помощи левитации, над обиходным уровнем манеры говорить, беседы и благородным образом преображалось в термин, гордясь, подобно скакуну, тяжестью высшей идеи, оседлавшей его. Когда открывается новый мир, необходимым словам выпадает лучшая доля. Мы, наследники давнего прошлого, кажется, обречены использовать в науке лишь иерархические, торжественные, застывшие термины, к которым при всем уважении мы потеряли всякое доверие. Какое удовольствие, должно быть, доставляло грекам присутствовать при том, как обычное слово озарялось сиянием научной идеи. Подумайте о жестком, застывшем, неподвижном, холодном, как металл, для детского уха слове «гипотенуза», услышанном впервые. Но ведь когда-то, на берегу моря в Греции, умные музыканты, не привыкшие быть музыкантами, гениальные музыканты, именовавшиеся пифагорейцами, обнаружили, что у арфы размер самой длинной струны пропорционален размеру самой короткой, так же как звучание первой звучанию второй. Арфа — треугольник, замкнутый струной "самой длинной, самой протяженной" — ничего более. Кто может сегодня в атом страшном и скучном слове различить простое и милое "самая длинная", напоминающее название вальса Дебюсси: "La plus que lente" — "Более чем долгий".

Итак, мы находимся в подобной ситуации. Мы ищем понятия к категории, которые выразили бы «жизнь» в ее своеобразии, и вынуждены заглядывать в обычный словарь, удивляясь тому, как вдруг какое-то слово, простое искомое слово, ив имеющее ранга, не имеющее научного прошлого, начинает лучиться светом научной идеи и превращается в термин. Это еще один знак, что судьба благосклонна к нам, и мы первопроходцами вступаем на неизведанный берег.

Слово «жить» приближает нас и пропасти, пропасти без фраз, без трогательных предзнаменований, скрывающих то, что в ней таится. Нужно с отвагой ступить в нее, несмотря на то, чти известно — нас ждет погружение в страшные глубины. Есть благодетельные, бездонные пропасти чистого бытия, которые возвращают нас к жизни возрожденными, окрепшими, просвещенными. Есть явления определяющие, с которыми приходится время от времени сталкиваться именно потому, что они бездонны, именно потому, что мы теряемся в них. Иисус выразил это божественным образом: "Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее". Сейчас, если ваше внимание будет сопутствовать мне, мы на какое-то время погрузимся, подобно ныряльщикам, в собственное наше существование, чтобы затем вынырнуть, как ныряльщик Короманделя, вернувшийся из морских глубин с жемчужиной зубах — улыбаясь.