Благословенная тьма - Черкасов Дмитрий - Страница 47

В вашем селе не слышно ни смеха, ни плача, ни звука вообще; вы утратили жизненную силу - еще немного, и вы напрочь утратите человеческое, а с ним и Божье подобие. Много ли детей родилось у вас с тех пор, как здесь поселился Ликтор? Я полагаю, ни одного… Так вот послушайте. Это потому, что яд лишает вас возможности иметь детей, это один из первых его эффектов…

Челобитных почувствовал, что говорит что-то не то. Дети в селе были, и даже совсем малолетние. Они явно родились после прибытия Ликтора. Оно и понятно: не сразу же начал тот свою разрушительную деятельность. Да, вначале он должен был завоевать доверие местных.

Второе: он, Пантелеймон, употребляет слова, значение которых наверняка абсолютно непонятно слушателям. О Божьем подобии они вряд ли что слышали, не говоря об «эффектах»…

Толпа продолжала хранить безмолвие. Это начинало раздражать.

- Что же вы молчите?! - Пантелеймон непроизвольно возвысил голос. Он убрал шприц и выставил крест. - Опомнитесь! Неужели вас уже превратили в стадо? Ведь это Ликтор делает вас такими. Он повинен не только в этом. Он лично признался, что убил вашу односельчанку Полину. Мало того: все вы помните недавний пожар. Я сам видел пепелище и молился над ним. - Это была маленькая ложь, но ложь во спасение.

Он не успел помолиться. - Как вы думаете, кто поджег безутешное семейство? Тоже он, Павел Ликтор… Он сознался и в этом. Или вы не проливали слез даже в связи с этим событием? Он шастает по лесам в компании своих дружков, таких же оборотней.

Он хочет, чтобы и вы превратились в волков. Он собирается превратить вас в покорных его воле животных, солдат в зверином обличье…

Из толпы выступила тощая баба, завернутая в драный тулуп.

Она прошла немного и остановилась перед протодьяконом. От неожиданности тот умолк.

- Это мы-то не проливали слез? - спросила она негромко, но так, что слышно было всем.

Эти слова, на которые протодьякон уже подсознательно не рассчитывал, повергли его в окончательное изумление и лишили дара речи.

Баба обернулась к толпе. Короткая речь ее в переводе с местного диалекта звучала примерно так:

- Люди, - произнесла она тем же голосом, негромким и бесцветным. - Что же вы терпите? Почему вы спокойно его слушаете? Кто он, откуда взялся? Почему поганит нашего благодетеля? Павлуша поджег? Ой ли? А не он ли сам? Смотрите - весь в черном…

Она резко повернулась обратно к Пантелеймону и вдруг с силой дернула его за безрукавку. Та треснула, показалась рукоять левого револьвера. Сила у бабы оказалась недюжинная.

Тогда из толпы шагнул еще один человек - один из двух малышей, которых Челобитных счел умственно отсталыми. Непонятен был пол этого существа - не то мальчик, не то девочка.

Лицо ребенка внезапно исказилось звериной ненавистью. Он выбросил вперед руку с обличающим указующим перстом, наставил на протодьякона и издал долгий пронзительный крик. Это был даже не крик, а визг уязвленного животного, зовущий к отмщению. Брызги слюны полетели во все стороны.

Толпа заколыхалась. Пантелеймон попятился, заметив невесть откуда взметнувшиеся вилы и колья. По-прежнему не издавая ни звука, толпа перешла в неторопливое наступление, предводительствуемая ребенком, который так и приближался: крича, с выставленной рукой.

Едва ли не впервые в жизни Челобитных пришел в полное замешательство. Инстинкт ликвидатора подстегивал его к стрельбе. Инстинкт священнослужителя запрещал стрелять по людям.

Но были ли это люди?

И остановит ли их стрельба?

Нет - конечно, он причинит ущерб и выбьет нескольких, но это только ожесточит остальных…

Проклятье!

- Именем Господа приказываю вам остановиться и дослушать! - гаркнул Пантелеймон, продолжая, однако, отступать.

Никто его слушать не собирался. Толпа вытолкнула вперед несколько мужиков свирепого вида с вилами наперевес.

Тогда Челобитных достал флягу со святой водой, быстро отвинтил крышку и брызнул на орущего ребенка.

Это действие возымело обратный эффект.

На лбу бесполого существа вздулись вены, лицо посинело. Визг превратился в хрип, ребенок упал на дорогу и забился в корчах, то и дело выгибаясь в мост.

Пантелеймон хотел повторить, ибо знал по опыту, что такого рода судороги на деле свидетельствуют о скором выздоровлении. Но повторить ему не позволили.

Авангард взревел и рванулся в атаку.

Протодьякон выхватил револьверы и выстрелил в воздух из обоих. Серебряных пуль было отчаянно жаль, но выхода не виделось. Он медленно опустил оружие, и теперь оно было наведено на взбесившихся людей.

Те остановились.

Пантелеймон тоже остановился и отметил, что в спешке потерял и крест, и Библию.

И ладно, только мешали - подумал он не без кощунства.

Толпа разделилась и стала медленно брать протодьякона в кольцо. Участвовали все - и стар, и млад.

- Перестреляю, собаки! - страшно прорычал протодьякон.

Он умел быть убедительным, что выручало его не раз, но только не теперь.

Два людских потока струились по флангам, прижимаясь к плетням и заборам. Мужики стояли и выжидали, опершись на вилы. На лицах их обозначились зловещие улыбки.

Через минуту в зверя превратился уже протодьякон. Нет, он не утратил контроль, он сделался зверем загнанным, взятым в кольцо.

Ребенок, падение и корчи которого столь возмутили общество, был позабыт и брошен за пределами круга, где так и бился в судорогах. Никто больше не обращал на него внимания.

- Дайте мне ребенка, - севшим голосом приказал Пантелеймон.

Этого говорить не следовало. Это было самое глупое, что можно было придумать.

В следующее мгновение протодьякон поплатился за благонамеренный идиотизм.

Кольцо сомкнулось.

Глава 19

Пантелеймонов огонь Он пришел в себя затемно, в каком-то сарае, где обнаружил себя связанным, как недавно связывал Ликтора: по рукам и ногам. «Пришел в себя» - сказано с избытком:

Пантелеймону казалось, что он рвется сквозь мутно-кровавую пелену из того, что еще утром считал своим телом.

Но материя не отпускала его, и он против воли возвращался в земную оболочку.

Возвращение причиняло ему неимоверные муки. Голова разваливалась на множество неодинаковых частей. Туго перетянутых кистей и стоп он, хвала Господу, не ощущал.

Зато ощущал конечности выше, и ему казалось, что черти с хохотом выламывают ему суставы.

Он шевельнулся и едва не утратил сознания заново: похоже, сломаны ребра. Дыхание перехватило.

В паху разлилась тупая пульсирующая боль. Четырех зубов недоставало, уши пылали.

Он подозревал, что лишился значительной части своей и без того жидковатой бороды.

Протодьякон попытался разлепить глаза, и это действие далось ему с великим трудом. Он взирал на мир через узкие щелочки и не видел ни зги, в сарае царила кромешная тьма. Нос заложило - по всей вероятности, сломан.

Пантелеймон попробовал представить себя со стороны, и ему не хватило воображения.

Все, что он сумел, - это уподобить глаза двум перезрелым сливам, лопнувшим поперек и сочащимся желтовато-гнойным соком.

Он сомкнул веки и попытался вновь устремиться к небесам единым отчаянным рывком.

Бесполезно. Прах, из которого он был сотворен, обернулся железными цепями с несколькими пушечными ядрами для верности. К горлу подступила тошнота.

Челобитных пожевал губами и понял по привкусу, что его уже рвало. Странно, что он не захлебнулся и не умер.

Тогда он представил страдания Спасителя на кресте, и это немного помогло. Он вспомнил техники внутренней мобилизации, которым его обучали в тренировочных лагерях, и постарался первым делом наладить дыхание. Мысли плясали и путались, в голове звучал недавний рельсовый набат.

Но вот еще одно усилие - и он припомнил все. Почти все. Он помнил до момента, когда его взяли в клещи, а дальше - провал. Травматическая амнезия, дело естественное. Впрочем, смотря что считать естественным.