Благословенная тьма - Черкасов Дмитрий - Страница 17

- Странно… - медленно проговорил Дрын.

- Что странно?

- Странно, что перво-наперво этим интересуешься. Похоронами. Другие первым делом интересовались, что стряслось, а ты… - Он замолчал, по-новому глядя на Пантелеймона. И добавил: - Все, кроме нескольких, но таких уж очень мало было.

Те тоже про обряды вспоминали… Хотя назывались учеными…

Протодьякон с трудом удержался от целенаправленного допроса. На кону стояла секретность Службы, и он не имел права поддерживать подозрения в местных жителях.

- Ну, про других я ничего не знаю, - твердо сказал он. - Только мне показалось удивительным, что человек уже превратился в мумию, а все лежит. И лежит аккуратненько, и одежа его сложена рядом, и руки тоже сложены. Что он там делает?

Естественный, по-моему, вопрос. А что случилось - вопрос уже второстепенный, теперь-то.

- Не знаешь, - эхом повторил Дрын. - Ну что ж, мое дело десятое. А не хоронят его потому, что не знают, можно ли ему лежать с православными. Когда помер, собирались похоронить. Его нашли вечером на лежаке, уже не дышал. Руки-то на груди - это мы ему сложили. Обмыли, одели в чистое. Батюшку думали из центра привезти - у нас-то нету, и церквы тоже нету. Была, да сгорела, а новую отстроить - на какие шиши? Только той же ночью видели его! В ту же самую ночь, понимаешь?!

- Что значит - видели?

- То и значит. Видели, как разгуливает по деревне, уже без одежи. Тогда побоялись к нему выйти, наведались с утра. Пришли - а он на полу, со сложенными руками - как мы сложили, все в точности. Но уже голый лежал, как ты видел. Одежа наша чистая сложена рядом. Он, что характерно, всегда аккуратный был, хоть и темный… Никто к нему после этого и прикоснуться не захотел. Я предложил спалить избу вместе с ним - от греха подальше, но старичье заголосило - пожара здесь боятся пуще черта, даже если не сами горят, а сосед, который за версту. Я плюнул и не стал… Избу-то Макарыча все стороной обходят, а его самого так и продолжают наблюдать. Он обычно по ночам выходит. Не каждую ночь, но частенько.

Пантелеймон недолго собирался с ответом.

- Бред, - заявил он категорично. - Бред собачий. У вас от самогонки мозги высохли, галлюцинируете!

- Да? Ну, тогда они и у тебя подсохли, счет дням потерял.

- Скорее уж так, чем думать, что ваш мертвяк их сожрал…

- Надо еще посмотреть, только ли дни… Может быть, он чем-то еще у тебя поживился.

Почем ты знаешь?

- Это чем же?!

- Хотя бы душой бессмертной. Или, может, крови насосался. Дальше сам уже будешь сосать…

- Эк у вас все в бошках перепуталось. Он у вас сразу и привидение, и покойник, и Макарыч, и вампир - кто еще? Засадили бы ему осиновый кол в сердце - и все проблемы решились бы…

Челобитных нарочно старался разозлить Дрына. Его реакция выглядела вполне натуральной - естественно, бред сивой кобылы. Про себя Пантелеймон держался иного мнения - во всяком случае, допускал правоту Дрына, но показывать это было нельзя.

Дрын ответил неожиданно мирно:

- А то ему не засаживали. Я сам воткнул еще зимой - и что? Как бродил, так и бродит…

- Врешь! Он целехонек, ни следа от твоего кола.

- То-то и оно! Затянулось, как на собаке…

Челобитных помолчал, переваривая услышанное.

- Серебряные пули, - брякнул он.

Хозяин рассмеялся:

- Совсем ты рехнулся, мил человек. Откуда у нас серебро? Да и не поможет оно, если кол не помог…

- Ну разве что…

У протодьякона были при себе серебряные пули, но он не собирался расходовать их на якобы беспокойного Макарыча. С трупом творилось неладное, и он, естественно, не хотел оставлять это дело на самотек, но сперва следовало разобраться с главным. Никто не поручал ему избавлять Крошкино от ходячего мертвеца.

Молчание явно затягивалось. Пора было уходить. Понимая это, Пантелеймон поднялся с лавки, потянулся и чуть нетвердым шагом подошел к окну, отдернул занавеску.

Осоловелым взглядом воззрился на пустынную улицу. Не зная, что сказать, на всякий случай осведомился:

- Может быть, Макарыч ваш с кем спутался, ходил куда - хоть в ту же Зуевку? Вы же ее как огня боитесь: что ты, что Ступа. Мой. Я тебе, конечно же, все равно ни за что не поверю; вообще все это морок, но мало ли…

Дрын пожал плечами и с готовностью ответил:

- Не был он в Зуевке, Зуевка сама его навещала.

- То есть? Как это?!

Ответ заставил протодьякона вернуться на лавку и временно отказаться от самогона.

Достаточно. Игра началась.

- Ликтор. Живет там такой. Непонятный человек - и, сдается мне, довольно опасный.

Что мне - вся деревня так думает…

«Теперь, похоже, я точно здесь застряну», - сокрушенно подумал Пантелеймон.

Глава 7

Лиходейства Андрониха заголосила, едва Ляпа и Ликтор вышли из леса и были еще далеко за околицей. Две крохотные фигурки, двигавшиеся медленно, одна из них - обремененная ношей; зоркая Андрониха мгновенно поняла, с чем возвращаются мужички. А может быть, и не увидела, а просто почувствовала сердцем, которое уже давно ныло и теперь лишь получило подтверждение своим страхам.

Ребятня, чутко отзывавшаяся на все, что творилось с матерью, тоже расплакалась.

- Ни шагу из дому, окаянные, - срывающимся голосом приказала Андрониха, выбежала на улицу и, как была, простоволосая помчалась к лесу - не разбирая пути.

Дети приникли к окнам и в скором времени увидели, что к двум бредущим фигуркам присоединилась третья, засеменившая рядом и все норовившая прикоснуться к поклаже, которую нес этот страшный дядька.

Отец шел впереди и старался не оглядываться, но время от времени ему приходилось это сделать, чтобы бросить несколько слов Андронихе, чьи причитания опережали процессию и явственно долетали до Зуевки.

Несколько старух покинули дома и тоже оказались на дороге. Они стояли неподвижно, молчали и дожидались, когда скорбное шествие приблизится, готовые тоже привычно заголосить в любой приличествующий момент. Для этого не требовалось сопереживания, это было прочным условным рефлексом на каком-то уже животном уровне.

Ляпа-Растяпа двигался, как слепой, поминутно оступаясь и спотыкаясь на ровном месте. Ликтор следовал за ним размеренной поступью автомата. Андрониха сама не знала, что хочет сделать; она порывалась остановить мужчин, чтобы Полина прекратила свое неприкаянное путешествие и хоть на миг обрела покой, лежа в траве. В какой-то момент Ликтор бережно, но твердо отстранил ее своей огромной лапищей.

К старухам присоединились другие односельчане.

Вышел Мартын - сорокалетний спившийся охотник; вышел кряжистый кузнец Матвей; высыпали на улицу бабы помоложе - Семеновна, Дарья, Ирка Меченая, Пантелеймониха, Наташка Коломенская.

В скором времени на улице выстроилась вся Зуевка. Едва Ляпа, Ликтор и Андрониха подошли, последняя внезапно умолкла, и бабки, уже готовые сорваться на крик, невольно прикусили языки и растерялись, не зная, что делать. Андрониха оставила попытки дотронуться до тела и ускорила шаг. Она шла, молча поджав губы и глядя прямо перед собой незрячими глазами. В ее присутствии пропадало всякое желание выть и голосить, а то, что она сама недавно срывалась на крик, больше не имело никакого значения.

Улица в гнетущей тишине наблюдала, как все трое входят во двор и скрываются в избе. Никто из троих не повернул головы; труп же покоился у Ликтора за спиной так, что чудовищной раны не было видно, и никто не мог уразуметь, что же случилось с Полиной. Тем более что на ней была ликторова куртка.

Скрывшись от голодных взглядов соседей, Андрониха негромко скомандовала детворе:

- Марш на улицу.

Секундой позже горница опустела, детей как ветром сдуло.

Ляпа-Растяпа сдернул скатерть с большого - на все многочисленное семейство - стола; Павел Ликтор развернулся к нему спиной, и мать с отцом приняли дочь на руки. Ее уложили на стол; Андрониха впилась глазами в рану.