Ближние подступы - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 15

Где-то на половине пути на мгновенье — огонек. Я наткнулась на палатку армейского прокурора полковника Зозули. Оглядев своими крохотными глазками, утопленными в валиках толстых век, меня всю в грязи, в глине, кивнув на мое "разрешите?", сказал:

— Мы люди интеллекта. Мы всякие невзгоды переносим легче.

Сказано штабными гидрологами: "…маскирующие свойства местности выражены слабо". Но в каждом перелеске, рощице, кустарнике такое скопление собранного сюда, под Ржев, войска, что куда ни ударит немецкий снаряд — гибель.

Наш комиссар штаба взял на себя смелость написать в Ставку о недопустимости густого эшелонирования.

За фронтом:

Раскинулись рельсы стальные,

По ним эшелоны летят,

Они изо Ржева уводят

В Германию наших девчат.

Прощай, дорогая сторонка

И быстрая Волга-река.

Ой вы, братья, вы, братья родные,

Выручайте вы нас поскорей.

Приготовьте вы пули стальные

Для проклятых немецких зверей.

Разгоните вы их, растопчите,

Чтобы ворон костей не собрал,

Чтобы каждый немецкий мучитель

Лютой смертью за нас пострадал.

"Приказание войскам 30-й армии.

В связи с продвижением частей армии обнаружено массовое применение противником мин и сюрпризов в самых различных местах: на дорогах, на объездах взорванных мостов, в населенных пунктах и блиндажах, где противник минирует всевозможные предметы — от столовых ложек, стульев до дров, складываемых у печек, а также трупы, склады и т. д. и т. п…"

16 сентября. Петухи перекрикиваются. 6 часов утра. Просветлело на небе, и береза, что стоит на улице между домами, вся шевелится.

6. 30 — уже солнце поднялось, и береза теперь попала под его свет, и нижняя часть кроны видна в своей желтизне, а повыше и на верхушке листья темные. Холодный ветер, все деревья трепещут.

В освобожденной нами деревне мужчин мобилизуют в армию. Пожилой хозяин, где мы заночевали, утром уходил в запасной полк. Простился с семьей кратко: "Будьте поаккуратней" — и пошел будто в поле на работу.

"19 сентября 1942 г. 215-я стрелковая дивизия ворвалась на окраину гор. Ржев.

В ожесточенных боях, переходящих в рукопашную схватку, к исходу дня части дивизии полностью очистили от противника 10 кварталов сев. — вост. окраины гор. Ржев…"

Поезд шел на Тулу. Черной ночью, без фар, без встречной сигнализации, несся наугад, вздрагивая на залатанных рельсах.

Таинственные, черные, мимолетные станции, внезапные глухие стоянки в белом январском поле…

Каким давним, отпавшим кажется тот январь. А всего-то восемь месяцев прошло. Какой же долгий, долгий наш сорок второй год.

Значит, так. Был январь. Поезд шел на Тулу. Я занимала самую верхнюю, багажную полку. Ни благодатная черствость досок, ни удары по голове нависавшего потолка при беспомощной попытке переменить положение не имели ко мне сколько-нибудь ощутимого касательства. Как и махорочный чад, и тускло подсвеченное копошение внизу подо мной, и всхлип, и храп, и смех, и мат, и бренчанье чайников.

Дело в том, что третью, багажную, полку занимала, в сущности, не я. Это в традиционной оболочке из моих мышц и суставов мой бесплотный дух катил по назначению в десантную бригаду. Вероятно, это выспренно сказано. Но как иначе скажешь о той странной невесомости, неотчетливости тела, когда предстояло безо всякого на то умения свалиться с парашютом, да в тылу врага, схватиться с ним в огненной схватке, не умея стрелять, и при лучшем исходе дела пройти на возвратных путях триста — четыреста километров снежной целины на лыжах, едва когда-то испробовав, как передвигать ими.

Дальше Тулы состав не шел. Мы ночевали в привокзальном домике, где комната отдыха поездных бригад. А ранним утром в этом темном помещении, уставленном железными койками, забренчал рукомойник. Скопившиеся вокруг него мужчины-железнодорожники и наши парни-десантники ждали своей очереди мыться голые до пояса, с полотенцами через плечо.

Передо мной возникли их сильные торсы, литые мускулы рук. И вдруг я на миг оцепенела, ощутив нашу телесную несоразмерность в предстоящих физических испытаниях.

Но было это только на миг. Мы двинули дальше. И опять все сносно, все переносимо.

8-я воздушно-десантная бригада во главе с генерал-майором Левашовым была срочно сформирована приказом Сталина. И приказом Сталина всякий груз, адресованный ей, надлежало незамедлительно, первоочередно, "красной стрелой" пускать по железной дороге.

Но железнодорожное полотно было восстановлено лишь на том или ином перегоне, а непрерывных путей на Калугу не было. На покалеченных станциях, на полустанках и разъездах осипшие, изматеренные коменданты, осаждаемые военными и гражданскими, глянув в наше — общее на пятерых — предписание явиться в распоряжение генерал-майора Левашова, судорожно вталкивали нас в первый же проходящий состав под вопли, угрозы и заискивания заиндевевших в ожидании посадки людей.

Но рельсовый путь обрывался, и, сколько-то проехав, мы опять шли пешком то по шпалам, то по-над насыпью, то срезая расстояние большаком.

Белая, белая, замершая даль. То ее скроет вьюжная мгла, то, как стихнет, опять даль. Занесенные снегом сгоревшие избы — целыми селениями. Черными обелисками — прямые оголенные печные трубы в нашлепках приставшего снега.

Что там, впереди? До странности нет страха. Теребит, подкатывает под ложечку, захватывает небывалость.

Уже ступил — не воротишься. Уже что-то творят с тобой, приобщая, даль, и снег, и черные корчи пожарищ. Обмираешь даже. И так приверженно, слитно с ними, вроде уже утоп, растворен в их бесконечности. И отчего-то вроде бы немного грустно, ласково. Если не побояться сказать — одухотворенно.

Одна только стужа — непреклонная, устрашающая реальность. Но и то сверх нее, сверх вообще всего что-то еще неохватное как бы и не пускает принимать взаправду все происходящее с тобой.

На очередном разъезде комендант всадил нас в теплушку, набитую красноармейцами.

Состав шел безостановочно к фронту. Всю ночь лязгал засов, грохотали раздвигаемые двери, поддавало холодом и светил в проеме над темной спиной солдата приглушенный свет зимней ночи.

— Вей по ветру! — весело сказал кто-то.

И опять еще раз мысль о женском природном против них, мужиков, несовершенстве в стеснительных тяготах военного быта.

Но только на миг. Укрощенная духом, я катила бесплотно дальше.

Прошлой осенью немцы писали: "Ржев — это цветущий сад победоносной Германии". Теперь же они, те, которые воюют здесь, иначе его не называют — "сущий ад".

Толя Волков, одиннадцати лет:

— Я был дома. Вдруг ударила артиллерия, послышался стрекот пулемета, взрыв гранат. Это немцы подходили к нашему городу Ржеву. Вдруг ударило мне в руку. Я почувствовал, как что-то теплое потекло у меня по руке. Это пуля попала мне в руку. Я упал без памяти. Когда очнулся, я услышал чей-то грубый голос. Я позвал маму: "Мама, кто это?" Она ответила: "Немцы, сынок".

Рано утром на рассвете,

Когда смирно спали дети,

Гитлер дал войскам приказ —

Это, значит, против нас.

— Кровопийцы! Всех вас надо вешать на горькой осине!

— Где ж ходить, братец, в фуфайке таким разляляем — под арест угодишь. Надо б хоть какой булавкой забулавить.

— Взять где?

— Может, какая добрая баба отдаст свою булавку.

Я навещала в госпитале раненого разведчика. Заночевала поблизости от госпиталя в деревне, где танкисты ремонтируют свои машины. Пустила меня к себе в избу молодая бойкая хозяйка, вроде неказистая, но веселая и привлекательная, возбуждена, как все тут молодые женщины, у кого на постое танкисты. Сама спит на деревянной кровати, солдаты на сене на полу. Для меня составила две скамейки.