Кубанские сказы - Попов Василий Алексеевич - Страница 36

А когда шум борьбы смолк, неподвижно, точно груды смятого тряпья, лежали на земле трупы врагов.

Седобородый старик с немецким автоматом в руках: широким шагом подошел к краю оврага, где, прижав руки к окровавленной груди, неподвижно лежал скрипач.

Старик смахнул с его темных волос белые пушинки снега, осторожно подобрал и положил на грудь юноши разбитую, изломанную скрипку и поцеловал мертвого» в высокий лоб.

– Спи, сынку! – ласково и сурово сказал старик. – Билось в твоей груди сердце воина, сердце героя! Спи! Мы не забудем тебя!

Он поднялся и, сжимая оружие, пошел в степь.

За ним таким же широким шагом шли женщины и старики с винтовками и автоматами, отнятыми у врага.

И каждый на мгновение останавливался возле неизвестного скрипача, вглядываясь в его лицо, которому смерть дала спокойную, гордую суровость мрамора.

О неизвестном скрипаче поют по станицам хорошие песни. Никогда не умрет он в памяти народной. И скоро, очень скоро, он, как живой, встанет вырубленный из мрамора на степном кургане. И руки его, как боевое оружие, будут держать скрипку, что спасла от смерти многих людей!

Командир пчелиного войска

На всей Кубани, пожалуй, не найти места лучше, чем то, на котором наш хутор стоит. Примостился он на теплом южном склоне, а крутом, куда ни глянь, все леса да горы, горы да леса. Деревья в лесах – вековые, в четыре обхвата, узкие долинки заросли буйными травами, а далеко внизу синеет змейка реки и рядом серая ленточка дороги вьется.

Когда зацветут кругом наши заповедные леса и травы, голова кружится от их хмельных ароматов. То робкий, нежный запах диких яблонь доносится, то сладкой истомой липы цветущие повеют, то, заглушая все, принесет ветерок из горных долин крепкий густой аромат медуницы.

Чудесный цветок эта медуница. На высоком прямом стебле тянутся к солнцу крупные белые цветы с таким сладким запахом, что никогда нюхать не устанешь. С этих цветов получается особенный мед – белый, чистый, пахнущий лесной свежестью.

Из-за этой самой медуницы и был построен хутор. За три года до войны решил наш колхоз создать свою пчеловодческую ферму, потому что рядом с артельными землями начинаются заповедные леса, где медуницы сколько хочешь. Взял колхоз разрешение, поставил в заповеднике на полянке десяток хороших хат, под каждой хатой сухой и теплый погреб выкопали для зимовки пчел, кругом садочки насадили, электричество провели – вот и появился новый хутор, прозванный Медовым.

Хозяйствовали здесь несколько стариков-пчеловодов, а старшим над ними назначили деда Андрея. Он и сей – час на нашей колхозной пасеке бригадиром.

Когда фашисты приближались к Кубани, предложил председатель колхоза деду Андрею бросить пасеку и уходить со всеми. А характер у деда, как кремень. Очень уж настойчивый старик. Заладил он одно:

– Как же я пасеку колхозную покину? Как я богатство такое врагу отдам? Останусь, постараюсь сохранить артельных пчелок…

Сказал – и остался.

Неделю целую хлопотал дед, перетаскивая ульи на далекие лесные полянки, цепляя их на деревья и пристраивая в дуплах. Половину колхозной пасеки так запрятал, что сам потом с трудом разыскал.

Возвращается он раз из лесу, а в хате у него сидят трое советских солдат с радиостанцией.

– Ты что тут, дед, делаешь? – спросил старика молоденький сержант.

– Пасекой колхозной управляю…

– Какая тут пасека, когда оказался ты за линией фронта, в окружении, значит…

Нахмурился дед, погладил бороду и спрашивает:

– То есть, как это за линией фронта, когда вы здесь?

– Да и мы тоже здесь за линией фронта! Выполняем специальное задание командования…

– Ну и я специальное задание выполняю, пчел колхозных берегу! А насчет окружения – так это ты глупость говоришь, сынок! Я на своей земле! Фашисты, так они действительно здесь в окружении. А я у себя дома!

Два дня вели бойцы наблюдение за дорогой, а сержант передавал сведения по рации советским батареям.

На третий день в обед прибежал старик в хату, запыхался и говорит:

– Беда, сынки! Немцы кругом хутор окружили, сюда идут! – Схватились тут бойцы за оружие, бросились к дверям, но дед Андрей остановил их:

– Куда вы, сынки? Вас трое, а врагов, почитай, сотня. Ховайтесь в погреб, я вас сберегу!

Собрали солдаты все свое имущество и поскорее в погреб спустились. А дед Андрей схватил лом, понатужился и выворотил весь бок у печки, завалил лаз в погреб.

Вошли фашисты в хату, глядят, а в ней всего-навсего старикан один копошится, кирпичи отбирает, вроде печку перекладывает. Увидел старик солдат с автоматами, бросил кирпичи и глядит на вошедших этак удивленно и как бы испуганно.

Офицер фашистский, по-русски говорить умел.

– Кто ты есть такой? Сколько русских солдат на хуторе? Где пулеметы?

А дед спокойно пожал плечами и отвечает:

– Я есть пчеловод, за пчелами ухаживаю, значит… Солдат русских на хуторе нет и не бывало… А пулеметы мне без надобности – я самоваром обхожусь.

Нахмурился офицер, но тут явились солдаты и доложили ему, что нет на хуторе русских. Тогда офицер улыбаться начал и сказал старику:

– О, ты есть веселый русский дед! Неси нам меду. Будешь нам услуживать: кормить-поить немецкое войско. Хорошо услужишь – жить будешь, плохо услужишь – вешать тебя будем…

Принес дед фашистам три ведра меду, и они его за полчаса убрали, прямо ложками, без хлеба ели. Потом оставили они на хуторе пятнадцать солдат, а остальные вместе с офицером обратно ушли.

Глядит дед Андрей, а фашисты совсем по-домашнему на хуторе расположились и уходить не собираются. По очереди наблюдение за горами ведут, передают что-то по радио своим командирам. Деда вроде и не замечают, но с хутора ему никуда уходить не разрешают.

«Вот тебе и на! – подумал старик. – Это я вроде как помощником у фашистов оказался, а хлопцы наши в погребе сидят. Не могу я этого терпеть!»

Долго раздумывал он, как бы фашистов с хутора выгнать. Запалить хутор? Так это и наши солдаты погибнуть могут. Побить врагов? Сил не хватит.

Уже солнце заходить стало, когда вдруг улыбнулся старик, зашел в свою кладовку, где всякий хлам валялся, достал оттуда пол-литровую бутылку с какой-то желтой жидкостью и вышел в свой садочек.

Там осмотрелся он по сторонам, запрятал бутылку в карман широких шаровар и тихонько, точно гуляя, пошел за хату, куда выходило из погреба маленькое окошечко.

Сел дед возле окошечка на землю, сам на горы смотрит и говорит вполголоса:

– Вы, хлопцы, сидите и не двигайтесь! Я на фашистов такую армию напущу, что завтра же сбегут они с хутора, обязательно сбегут!

Только проговорил он эти слова – вдруг видит: выходит из-за кустов немецкий ефрейтор, насупил рыжие брови и подозрительно так смотрит на него.

«Не знает ли этот дьявол по-нашему?» – забеспокоился дед и для проверки еще громче заговорил, вроде сам с собой, и даже руками стал размахивать.

– Ишь, вечер какой хороший, а тут эти собаки шатаются, всю картину портят… Ну, ничего, завтра по-другому будет…

Посмотрел на него фашист, пожал плечами и пальцем поманил к себе. Послушался дед. Повел его тогда ефрейтор в хату и заставил воду греть. Вымылись немцы, стали на сене на ночлег устраиваться. Взял ефрейтор старика за плечо, ткнул в угол и говорит:

– Шляфен, шляфен – спи, значит.

Двое солдат автоматы взяли, на пост пошли, а остальные сложили в кучи свое обмундирование и захрапели вскоре. Дед притворился, что спит, похрапывать начал. Потом осторожно выбрался из своего угла, достал из кармана бутылку с муравьиным спиртом, что употребляется стариками, зимой от ревматизма, и обрызгал этим спиртом и мундиры солдатские и самих солдат.

В полночь сменились часовые, пришли в хату спать – так он и их муравьиным спиртом обработал.

Утром, пока не взошло солнце, гуляли фашисты по хутору и ничего с ними не случалось.

Но как только вместе с теплыми лучами утреннего солнца вылетели пчелы из своих ульев да почуяли ненавистный им запах муравьиного спирта, тут и начался чистый цирк. Целыми тучами набросились пчелы на фашистов и давай их жалить. Немцы бьют их и табачным дымом отгоняют, а пчелы так и вьются над ними, жужжат, как бешеные, и все норовят жала в ход пустить.