Лжедмитрий Второй, настоящий - Успенский Эдуард Николаевич - Страница 47

Часть четвертая

МОСКОВИЯ, ВЫВЕРНУТАЯ НАИЗНАНКУ

«Город Гоша.

Ясновельможному пану Казимиру Меховецкому.

Высокочтимый пан Казимир. Точно по договоренности с Вами описываю для Вас события, происходящие в войске царевича Московского Дмитрия.

Смотр войска пан царевич и пан сандомирский воевода провели под Глинянами. Съехавшееся рыцарство устроило коло и избрало гетманом похода пана Юрия.

Против него не раздалось ни одного голоса, ведь пан Мнишек не только воевода, но еще и главный содержатель всего воинства.

Полковниками были назначены Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий. Оба они профессиональные военные, оба в годах, и оба (как утверждают) совсем без денег. Это делает их чрезвычайно заинтересованными в серьезном успехе дела.

На этом же кругу выработали жесточайшие походные правила, по типу того, что вырабатывают казаки при дальних ходах на татар или турок. За пьянство казнь, за трусость и предательство казнь, за мародерство казнь. Этот пункт особенно важен, так как боевые действия пойдут в совсем недружественной стране. И раздражать население, не знающее цивилизованных правил, было бы безумием.

К Днепру мы двинулись отдельными отрядами конными и пешими. Главную нашу силу составляли польские роты, а передовую и арьергардную казаки.

Мы двигались по воеводству князя Константина Острожского с большой осторожностью, потому что опасались удара в спину его гарнизона, который составляет несколько тысяч хорошего войска.

(Всем очень хорошо известно, что князь Константин и его сын краковский кастелян князь Януш большие противники похода на Московию.)

На этом писать заканчиваю. Пишу ночью на дежурстве у костра. Благо, что есть оказия в Ваш город.

Да, чуть не забыл самое главное, ради чего начал писать. Тут к нам присоединились донские казаки, очень большой отряд. Они привезли в кандалах московского воеводу Хрущева, который был послан царем Борисом уговаривать казаков против Дмитрия.

Едва Хрущев увидел царевича, он бросился к нему в ноги, заплакал и признал в нем истинного царевича Дмитрия по сходству с его отцом. Этим он заслужил себе прощение.

Преданный Вам – А. С.»

Осторожный Константин Острожский все-таки не решился напасть на отряды Дмитрия. Открыв против них военные действия, он дал бы им возможность самим нападать на гарнизоны его воеводства и захватывать его деревни. Пусть скорее уходят.

Чтобы не быть совсем уж соучастником, он велел убрать с берега Днепра все паромы, все ладьи и все другие средства переправы.

Это оказалось не страшным. К тому времени в отрядах Дмитрия уже было много русских. Любой русский с топором мог не только паром построить, но и избу срубить за два дня. А без топоров они из дома не выходили. Так что переправа была налажена добротная и скоро.

Только один поляк упал с плота в воду и под тяжестью амуниции утонул.

Дмитрий очень расстроился: каждый профессиональный воин на счету, – но его успокоили. Оказывается, человек этот очень тяжело болел, имел страшные боли и в воду вошел сам, не желая терпеть мучений.

Первый русский город, который лежал на пути, назывался Моравск.

Перед Семеном Никитичем Годуновым стоял дьяк Смирнов-Васильев. Он держал ответ на давнюю занозу Семена Никитича:

– Почему монах Григорий Отрепьев, путь которого по личному приказу Бориса лежал в темницы Кирилово-Белозерского монастыря, туда не доехал? Что его удержало? Почему в настоящее время он не гниет в каменных подвалах Кириллова во славу царя Бориса?

Дьяк не мог сказать ничего определенного. Он мямлил что-то про Шуйского, про то, что это был очень способный монах – любимец патриарха. Что, кажется, не было подвод и лошадей, что некого было посылать досмотром, что они Божьи люди, а не становые приставы.

Чем больше он говорил, тем ласковее смотрел на него Семен Никитич. Чем ласковее смотрел Семен Никитич, тем смелее он говорил.

А Семен Никитич думал только об одном: кого потянет за собой этот говорливый дурак. Чуяло сердце Семена Никитича, что потянется за ним ниточка, ведущая к Шуйскому. А до хитроумного Шуйского он уже очень давно хотел дотянуться.

Велев запихнуть дьяка в каменный мешок, Семен Никитич пошел с докладом к Борису.

Пройдя мимо невероятной высоты колокольни Ивана Великого, он поднялся по каменным, крытым металлическими листами ступеням Красного крыльца и, даже не взглянув на двух стрельцов с бердышами, вошел в Переднюю палату.

Для Семена Никитича у Бориса время всегда и немедленно находилось. Царь принял его в Комнате. Так назывался личный кабинет Годунова, находившийся позади Передней официальной палаты.

Борис Федорович стоял, прижавшись спиной к высокой изразцовой красно-голубой печи, и слушал, как писец читал ему какие-то бумаги. Второй писец записывал в толстую книгу его распоряжения.

Жестом руки царь выпроводил всех и спросил Семена Никитича:

– Ну? Что говорит дьяк?

– Что плохо помнит.

– Пытали?

– Нет еще. Пытать надо при людях. Начать?

– Утопить, – спокойно повелел Борис.

– За что? За Отрепьева?

– Ни в коем случае. Про Отрепьева чтобы ни слова не было помянуто, наказать надо за воровство.

– За какое воровство?

– За простое, – раздраженно сказал Борис. – Он ведь заведует расходами Иова?

Борис интонационно нажал на слово «он».

– Он, – подтвердил Семен Никитич.

– Так, значит, за его воровство.

– Может, никакого воровства и нет, – недовольно проворчал Семен Никитич.

– Есть. И очень большое, – жестко сказал Борис. – Сам не чуешь, пошли дьяков, найдут.

Он жестом выпроводил Семена из Комнаты, так и не предложив присесть. И тот, недовольный брезгливым к нему отношением, помрачнев, ушел.

Первый русский город на пути войска Дмитрия, пожалуй, был самым главным во всей кампании. Это была лакмусовая бумажка: как расколется этот орешек, так расколется вся страна. Тем более что именно Моравск больше всех других был наполнен слухами о претенденте.

Дмитрий направил туда несколько казацких полков, чтобы перекрыть дороги. Это были полки атамана Белешка, атаманов Куцка и Швайковского.

Когда городские люди поняли, что они окружены и целиком во власти приближающегося польского войска, они забеспокоились.

Моравск стоял на границе, вел торговлю в обе стороны и совершенно не хотел воевать. Любая битва за царевича или против совсем ему не была нужна. Он не нуждался ни в победе, ни в поражении.

На главную площадь, состоящую, несмотря на свою главность, из одноэтажных домов, сбежался народ.

Решено было сдаваться. Двух городских воевод, Ладыгина и Безобразова, немедленно повязали. (Причем одного – Бучугу Ладыгина – с его согласия.)

Казаки прискакали к царевичу с вестью, что город сдается. И Дмитрий во главе строгих польских частей выехал принимать свое первое русское владение.

Он ехал в стальных, отделанных золотом латах под великолепной собольей ферязью на огромном черном коне рядом с осанистым, представительным Мнишеком. Следом везли тяжелое красное знамя с черным византийским орлом на золотом поле.

Дорога, ведущая в город, была залита солнцем. Несмотря на то что был последний день октября, было по-летнему тепло. Войска шли в строгом и красивом походном порядке. Видно было, что это армия, а не банда казаков. Польские профессиональные воеводы за полмесяца похода сумели хорошо сорганизовать своих солдат. Большую роль в этом играли священники иезуиты – отец Андрей Лавицкий и отец Николай Чижевский.

– Видел бы нас гетман Замойский, – тихо сказал Мнишеку Дмитрий.

Коронный гетман был один из главных врагов похода. Он едва не сорвал его своими письмами королю и другим могущественным сенаторам.

– А вы знаете, юноша, что он заявил королю?

– Что?

– Что надо будет бросить в огонь все летописи и исторические книги и изучать мемуары Мнишека, если его поход увенчается хоть каким угодно малым успехом.