Лжедмитрий Второй, настоящий - Успенский Эдуард Николаевич - Страница 39

В Кремле Шуйский будет бояться страшной опалы на себя и на семью и от ужаса станет говорить правду. Это прекрасно. В своем доме он станет говорить правду из-за высокой чести ему оказанной. Тоже неплохо.

Так и так хорошо получалось. Значит, где-то была заложена ошибка.

Борис не учел одной особенности Шуйского. Когда ему грозила опасность с какой-либо стороны, Василий Иванович, как жук-щелкунчик, прижимал к туловищу лапки, ложился на спину и полностью уходил в небытие, в летаргический сон.

Ни один нерв, ни одна мысль против человека, несущего ему опасность, у него не возникала. Никакого противодействия, никакого предательства, никакой агрессии, сплошная ласковость.

Нащупать в нем хотя бы росток беды для себя Годунов ни за что бы не сумел. Показать царю, откуда к нему придет гибель, означало показать, что ты с этой гибелью знаком и, может быть, солидарен с ней.

Но как жук-щелкунчик одним щелчком головы может подбросить себя на несколько корпусов вверх и встать на лапы, точно так же в любую секунду мог это сделать и немолодой Василий Иванович.

После долгих размышлений царь решил навестить Шуйского в его доме. Причем вместе с Семеном Никитичем Годуновым. Это был и визит доверия и угроза в одно и то же время.

Примерно в полдень тысячный отряд пеших стрельцов в голубых кафтанах под управлением Темира Засецкого вышел из Кремля и стал широким коридором выстраиваться по Москве.

Стрельцы были через человека – один с мушкетом, один с луком и стрелами. Лук был более быстродействующим оружием.

Если коридор перекрывал где-то перекресток улицы, пешеходам и повозкам разрешалось пересекать его. Но до поры, пока не пролетал белый с золотом стрелец на белом коне с золотым рогом. С этого момента живой коридор пересекать запрещалось. Чистая Азия.

Следом за трубящим гонцом по живому коридору летела карета Семена Никитича Годунова в сопровождении сотни красных с золотом стрельцов на белых конях. Это была личная охрана царя. Очевидно, царь Борис находился в этой карете.

А примерно за час до этого сотня копейщиков французского капитана Маржерета вышла из Кремля и, ничего не объясняя хозяевам, окружила дворец Василия Ивановича Шуйского.

Василия Ивановича охватил ужас. Память живо нарисовала ему картины визитов Ивана Грозного в семьи неугодных бояр. Когда дробились кости хозяев, насиловались жены и дочери, а потом все кончалось покаянным молебном и словами: «Воля Господня свершилась!»

Василий Иванович был неоднократным свидетелем таких визитов.

– Сласти! Еду на стол! – скомандовал дворне Шуйский, когда увидел немецких копейщиков и выстраивающийся к его дому коридор из стрельцов.

Он пометался по дому и бросился к святым иконам. Он знал: надежды больше ни на кого нет. Шуйский истово начал молиться.

В этом положении и застали его Борис и Семен Никитич Годуновы, когда властно вошли в его дом как в свой собственный.

– Что замаливаешь, Василий Иванович? – пошутил Семен Никитич. – Али грех какой перед нами имеешь?

Годунову не нужна была угроза. Он не стал шаманить, как Иван Грозный: «А что дрожишь, хозяин, али не рад? Что не потчуешь гостей дорогих, что не показываешь нам свою хозяйку молодую?» Ему нужен был другой разговор.

– Приглашай к столу, Василий Иванович, – сказал он. – Дело есть.

Когда стол был окончательно накрыт челядью, буквально потерявшей голову от страха, и они остались втроем, Семен Никитич начал:

– Мы к тебе не по вражде приехали, а по дружбе, Василий Иванович.

Была долгая пауза. Шуйский давно уже знал: цари по дружбе не ездят, только по вражде. Ни один дружеский визит Грозного не кончался радостью, а только смертью, насилием, ложью и подлостью. Какой-то грязно-праведный царь был Иван Васильевич. А почему этот будет лучше?

– Говорите, – сказал Василий Иванович. – Что могу – сделаю. Что знаю – открою.

Шуйский уже вычислил, что речь пойдет о самозванце, о самоспасенном царевиче. Ни голод, ни мор, ни война, ни что другое не таило в себе такой опасности для царя, как этот убитый в Угличе мальчик – восьмилетний сын Ивана Грозного.

– Василий Иванович, ты был в Угличе в комиссии, – сказал Борис с утверждающей интонацией. – Ты видел убитого младенца во гробе.

– Вот как вас сейчас перед собой вижу! – воскликнул Шуйский и испугался: что это он говорит!

– Это был он или не он? – мрачно продолжил фразу Борис.

– Он, он! Видит Бог, он!

– А когда ты видел его допреж этого? – резко спросил Семен Никитич.

– В Москве. При государе нашем прежнем в два годика. Я его и на руках держал.

– А не могли его тогда в Угличе подменить?

– Ни за что! Что ж бы я, не увидел?

– Можешь поклясться детками своими? – ласково спросил Семен Никитич.

– Какие у меня детки? – воскликнул Шуйский, обернувшись к Борису. – Ты же сам, государь, мне жениться запретил, чтобы твоему корню угрозы не было. А вот здоровьем своим и головой своей перед святыми иконами поклянусь.

Он встал и направился к комнатному иконостасу.

– Не надо перед иконами, – мрачно остановил его Борис. – Перед всей Москвой поклянешься.

– Это как, государь? – удивился Шуйский. – Объясни, Борис Федорович.

– А так! – просто объяснил Годунов. – Выйдешь на Красное крыльцо в Кремле и при народе поклянешься.

– О чем?

– О том, что ты только что говорил. Что младенца угличского убиенного в гробу своими глазами видел.

Это была не самая большая польза, которую можно было получить от испуганного Шуйского, но на сегодняшний день что-либо лучшее придумать было трудно.

Через несколько дней конные стрельцы в голубом шитье сгоняли на Лобное место перед Кремлем большое количество народа. И из переулков еще гнали и гнали людей.

– А ну идите на площадь!

– Чего мы там не видели?

– Иди, кому говорят. Раз велено, значит, иди.

– Кем велено?

– Царем нашим Борисом велено!

– Тоже мне царь!

– Ну, поговори еще. Сейчас тебя к Семену Никитичу спровадим. По-другому запоешь.

– Ну, а зачем идти? Что там будет?

– Князь Василий Иванович будет с народом говорить.

Разговор князя с согнанным людом был недолгий.

– Братья московские! Злые люди хотят нанести вред государю нашему Борису, избранному на престол святым собором и всем народом русским. Они говорят, что жив и грядет на Русь настоящий царевич Дмитрий. Не верьте этому, Богом и жизнью своей я клянусь, что настоящий царевич умер. Был убит в Угличе и там же погребен. Я видел убиенного Дмитрия своими глазами. Вы знаете меня, я всегда говорю правду. Не верьте бесовским наговорам. У нашего государя сил хватит! Этот самозванец скоро окажется на плахе! И спокойно станет на Руси.

Главный тяжелый разговор между Дмитрием и магнатами, протежирующими ему, состоялся уже не в Вишневце, а в Самборе у родственника князя Константина, очень весомого польского феодала Юрия Мнишека.

Город Самбор и замок при нем относились к владениям короля. Это было старинное огромное здание, находившееся среди непроходимых лесов на берегу Днестра. Оно было окружено рвами с водой с подъемными мостами, обнесено толстой каменной стеной с башнями и бастионами. Внутри его находились храм, сады и всевозможные склады и службы. Воз, до возможного верха груженный сеном или дровами, спокойно въезжал под своды подвалов. Это был один из передовых форпостов Европы, на которых захлебнулась татарская волна.

Мнишек был его управляющим и все доходы обязан был направлять в польскую казну. Чего, как это ни странно, Мнишек никогда не делал. Отсюда происходило большое количество скандалов между ним и краковским двором.

Но Мнишек был львовским старостой, сенатором сейма и сандомирским воеводой, то есть большой фигурой на шахматной доске Польши. И мог себе позволить не слишком активно реагировать на неприязнь короля.

Он был первым, кто понял, что появление претендента на русский престол не только чрезвычайной важности политическое событие, но и огромное финансовое.