Зелёная пиала - Александрова Анна Николаевна - Страница 11

Целыми днями сидела она на горячем песке и вспоминала то, чего не вернёшь. Вспоминала свой светлый дом, вспоминала тенистый сад, а чаще всего вспоминала привольный Мургаб — синий-синий, когда смотрит в него ясное небо, жёлто-серый, когда налетит буря, тёмный-тёмный, когда ночью глядят в него золотые звёзды. В раздумье она брала в руки щепку или обглоданную баранью косточку и начинала водить ею по песку: проведёт раз — вот и её любимое урюковое дерево, под которым она отдыхала с матерью, проведёт второй раз — вот и дом в саду, проведёт в третий — течёт широкий Мургаб… Но налетит ветер из пустыни — и всё заметёт горячей пылью. Оглянется Гюль — нет ничего: снова всё серо вокруг, только солнце смотрит с небес кровавым глазом да под ним без конца и края расстилается мёртвая пустыня.

Много слёз пролила Гюль-Гюрек — все глаза себе чуть не выплакала. Ну, скажите мне, соседи, — вы люди учёные, — есть ли на свете жестокость больше, чем отнять у людей солнце и небо, отнять траву и свежую воду! Но ещё большее злодейство — отнять у ребёнка радость!

Так горевала девочка, горевал с ней вместе отец. Смотрел, смотрел и рассердился:

— Ну что ты сидишь без дела? Пойди прибери в доме. Хоть на час за работой забудешь горе!

Нехотя поднялась Гюль и пошла в чатму, бедный шалаш из веток, который служил им домом. Она подмела земляной пол, вытрясла войлок-подстилку и развязала мешок-чувал, в котором они с отцом хранили своё бедное имущество. И вдруг ей попались под руку клубки шерсти, маленький ножичек и большие железные ножницы. Когда-то мать обучала Гюль ткать узорные ковровые подстилки, но среди бед и лишений девочка забыла о своём рукоделье. Но теперь, найдя вещи матери, она крепко прижала их к сердцу, и в её глазах засветилась радость. Не сказав никому ни слова, она сунула мотки за пазуху и побежала в аул разыскивать своих однолеток — Гюль-Джан и Гюль-Салтан.

С этого дня всё переменилось. Гюль-Гюрек больше не сидела одна в раздумье. Как проворная ящерка, она бегала с подругами по домам, собирала обрывки ниток, моточки шерсти. Потом девочки шли в пески и выкапывали там разные корешки, чтобы было из чего сварить краски для шерсти. Теперь уже ни часу не оставались подруги без дела. Старики смотрели на них и усмехались: «Пускай как хотят играют, лишь бы не тосковали!»

А Гюль-Гюрек вбила посреди двора четыре колышка, как учила её когда-то мать, и принялась натягивать основу из ниток. Сами знаете — не простое это дело: скривится основа — и рисунок будет кривой. Не раз и не два переделывала Гюль работу, и всё-таки своего добилась: нити легли ровными рядами, как струны на дутаре. Не прошло и семи дней — засели подружки за работу. Нет, не простую подстилку задумали они выткать, а многоцветный ковер. Быстрые пальцы вязали тысячи узелков и крепко прижимали их один к другому; лязгали большие железные ножницы, ровняя ворс, и на грубой основе из ниток день за днём расцветал узор. Синий цвет неба, красный цвет маков, белый цвет облаков, плывущих над широкой рекой, вплетали девочки в свой узор, а золотые и жёлтые нити освещали его, словно солнце.

Они ткали, как пели песню: тоску сердец и радость воспоминаний вкладывали они в свою работу. Не велико ещё было их уменье! Пальцы не слушались их и не всегда ровно завязывали узелки; ножичек, которым ковровщицы подрезают шерсть, выскальзывал из неумелых рук, а тяжёлые ножницы не хотели ровнять ворса, но подруги не ленились. Они снова и снова переделывали свою работу до тех пор, пока не добивались того, чего хотели. Ай, как ломило спину к вечеру, как затекали ноги от сиденья на корточках, руки болели, но мастерицы не замечали усталости и утром чуть свет снова спешили к станку, потому что работа вернула им радость. Ночи казались им слишком длинными, а дни слишком короткими, — так хотелось девочкам поскорее закончить ковёр и поделиться радостью с земляками. Как задумали, так и вышло: соткали ковёр мастерицы!

Весь аул собрался поглядеть на их работу. Сколько тут было радости, сколько слёз и улыбок! Один говорил, что ковёр прекрасен, как родное синее небо; другой видел золотые поля пшеницы; третий радовался ясному солнцу — и каждый хотел унести ковёр в свою кибитку и никогда с ним не расставаться.

Что делать? Нельзя никого обидеть. Прибавилось работницам дела. Весь аул оделить надо: кого ковром, кого пёстрой подстилкой, кому выткать подушку-мутаку; но, как девушки ни старались, — аул велик, а их было только три. Пришлось взяться за обучение. Женщины и девушки со всего аула стали собираться во дворе джигита. Всех Гюль-Гюрек обучила. Разукрасили женщины коврами свои кибитки, но и этого показалось мало мастерицам. Задумали они выткать большой ковёр, чтобы цветущим лугом покрыл он пески вокруг аула.

И вот всё племя принялось за работу. Богатырь не сделает, мои милые, — народ сделает! Выткали люди чудо-ковёр. С одного конца гляди — другого конца не видать, кругом беги — за три дня не дойдёшь. Покрыл он садами холмы-барханы, покрыл цветами сухую землю. Стала пустыня вокруг аула райским садом. Свет не видал такого ковра, и цены ему не было.

По ближним и дальним аулам пошла слава о чудесном ковре, об искусстве Гюль и её мастериц. Издалёка, через пески и безводные степи, стали приезжать люди, чтобы полюбоваться ковром. Потянулись к аулу богатые караваны. Приезжали купцы и в обмен на ковры, на цветные подушки, на пёстрые, яркие чувалы привозили мешки с рисом и ячменной мукой, бурдюки с прохладной водой и сладкий мёд. Запахло в ауле сдобным чуреком, и жирный плов закипел в котлах. Счастье вернулось к людям. Снова стали играть и смеяться дети, а старшие трудились от утренней зари до вечерней. Кто стриг овец, кто прял шерсть, кто красил, а женщины ткали и ткали ковры; и узоры на них становились всё ярче и веселее, потому что прежде девочки-мастерицы ткали цветы своей печали и горя, а теперь на коврах распускались цветы людского счастья!

Но как ястреб в гнезде, сидел в своём городище жестокий и жадный хан. Он услышал о чудо-ковре, и глаза его разгорелись. Такой ковёр стоил половины его ханства!

Раз задумано — два сделано. Хан посадил на горячих степных коней тысячу тысяч всадников и поскакал в пески, чтобы вырезать всех мужчин, взять в плен мастериц и захватить чудесный ковёр.

Очень хотелось жадному хану ещё раз отнять чужое счастье. Но искусные ковровщицы ещё издали услышали топот конницы. Они не спали всю ночь и выткали к утру на длинном ковре широкую и бурную реку. Седые гребни поднимались над чёрной пучиной и грозили гибелью. Женщины разостлали ковёр на пути хана. Дикие кони подскакали к ковру-реке и стали как вкопанные. Сколько ни стегали их воины своими нагайками, кони только храпели и пятились; они сбрасывали с себя всадников, но ни за что не хотели перепрыгнуть через разъярённую реку. Так продолжалось три дня, и только на четвёртый, по приказу самого хана, кони взвились на воздух и перелетели через грозные волны.

Но ковровщицы не дремали. За три дня они выткали на втором ковре неприступную стену с башнями и бойницами, такую высокую, что вершина её упиралась в тучи. Они разостлали этот ковёр в пустыне, и стена, неприступная словно крепость, поднялась на пути грозного хана. Воины подскакали к стене и остановились. Они побежали к хану, упали ему в ноги и закричали:

— О великий и грозный! Мы взяли тысячу городов и тысячу крепостей, но нигде ещё не видали такой твердыни. Прикажи повернуть обратно.

Хан рассердился. Три раза по три дня он кричал и топал ногами, но перепуганные воины не слушались его, и только на десятый день, под угрозой смерти, они вскочили на коней и вихрем перелетели через неприступную стену.

Но ковровщицы знали, что и второй ковёр не остановит врагов. За десять дней на третьем ковре они выткали невиданный чудесный узор: цветы горели на нём, как пламя, а звёзды пылали, как раскалённые угли. Этот третий ковёр мастерицы разостлали перед самым аулом.