Сладострастие бытия - Дрюон Морис - Страница 14

Санциани не ответила. Она продолжала сидеть за столом с выпрямленной спиной и бесстрастным лицом и медленно пододвигала к себе воображаемые предметы, которые якобы высыпались из коробки и которые она по прошествии некоторого времени решила положить на место.

Она при этом шептала:

– Девять... девять... на картах... семь... баккара... тем хуже...

Она отодвинула вправо от себя эту воображаемую коробку.

«Что это она делает?» – подумала Кармела.

Санциани начала постукивать пальцами по краю стола, произнося шепотом: «Принимаю». Затем взяла в руки воображаемые предметы, которые придвинул к ней невидимый партнер.

Лицо ее было еще более бледным, еще более бесстрастным, чем обычно. Но под столом колено ее угрожающе подрагивало всякий раз, когда она повторяла: «Принимаю».

– Нет, месье, сожалею, но я ни с кем не делю мой риск,– вдруг произнесла она.– Этой руке не будет везти постоянно... Принимаю!

Кармела подошла поближе, стараясь понять, в чем было дело.

Санциани кивнула ей:

– Что вы сказали?

– Я отправила ваше письмо, синьора графиня,– ответила девушка.

Санциани резко поднялась, откинув при этом стул.

– Что? Только что арестовали Тейфика Хальвази?! – произнесла она вполголоса.

Удивление и гнев оживили ее взгляд. Правое колено ее начало дрожать, и ей пришлось на секунду опереться о стол.

– И он выбрал время для этого как раз тогда, когда я проиграла четыреста тысяч франков!

Она сделала движение, будто сорвала с шеи что-то и бросила это на стол перед собой.

– Продолжайте без меня, господа! – величественно сказала она.

Потом, уже уходя, она, испытывая угрызения совести, сняла с запястья давно исчезнувший браслет и с улыбкой сказала:

– Для персонала.

Глава IX

Целую неделю Лукреция Санциани, сидя у балконной двери, таскала за собой молодую горничную по всей Европе в воображаемом турне. Она свела Кармелу с ума, как сводила с ума портье самых шикарных гостиниц пяти столиц своими требованиями, тридцатью чемоданами, неожиданными моментальными отъездами первым же поездом, первым пароходом в бегстве от самой себя. И постоянно к самой себе возвращаясь.

Едва она входила в новую комнату своего прошлого, как встречала там изображение, которое, казалось, прибыло туда заранее и поджидало ее в зеркалах. Это было изображение женщины в возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет, которое было еще слишком красивым для того, чтобы от него отказываться, но уже и слишком старым, чтобы им гордиться. Еще не были распакованы чемоданы, как средь новых стен и новых красок она узнавала свои страхи и свои муки. Бесконечные сны, позолоченные радости, неожиданное чудо, за которым она жадно охотилась в последний раз, куда-то исчезали при ее приближении. Казалось, она всякий раз опаздывала на свидание со счастьем или же какое-то проклятие гнало прочь это счастье, едва она к нему приближалась. Ее надежды натыкались на бесполезные пейзажи, блуждали среди величественных зданий, гасли с волной у берега. Мир лишался прикрас. Другие люди любили друг друга на этих пропитанных ароматом пляжах, открывали для себя античные монументы или же упивались своей преходящей славой в сиянии люстр. Но для нее спектакль был сыгран до конца и мир опустел.

Получившая отставку, но не согласная с этим Венера десять лет горела на развалинах Олимпа в огне своих бредовых воспоминаний, переживая вновь годы своей жизни в том же беспорядке, в котором эти годы пролетели.

Кармела, оставив графиню утром во Флоренции, в Лозанне, в Париже, находила ее вечером в Лиссабоне или в Шотландии. Девушка таким образом узнала о том, что Зальцбург был местом, где люди занимались музыкой, но ее вскоре оттуда резко увезли, поскольку давний любовник, которого Санциани увлекла с собой в эту поездку, во время исполнения «Дон-Жуана» не отрываясь смотрел в затылок двадцатилетней незнакомки, сидевшей на два ряда впереди.

Однажды Кармеле показалось, что Санциани выздоровела. Она говорила о Риме обычным ровным голосом и совершенно осмысленно. Она снова вернулась на римские улочки под римское небо. Но нет: вскоре оказалось, что она вернулась далеким маем на скачки под пахучие сосны площади Сиены для того, чтобы окинуть горячим, но уже несколько уставшим взором мундиры всех армий мира, красные одежды, лоснящихся под лучами солнца лошадей, которые взлетали, поджимая копыта, над зелеными изгородями и белыми брусьями препятствий.

Толпа людей в светлых одеждах, на которые проецировалась тень ветвей, собралась вокруг большого овала ипподрома, напоминавшего античный цирк. На трибунах сидел весь цвет европейской аристократии; все узнавали друг друга и приветствовали на трех языках. Лукреция вновь встретилась со своими друзьями, участниками этих былых празднеств: полысевшие, потасканные и дерганые мужчины, покрывшиеся морщинами, исхудавшие или раздавшиеся вширь женщины. Старые марионетки костюмы слегка подновили, а лица освежить не смогли. И теперь они старались разыграть друг перед другом комедию развлечения.

Она представила им Кармелу: «Моя подруга Жанна». Затем, отведя ее в сторону, воскликнула:

– Жанна, неужели я такая же, как они? Такая же, как эти женщины, а они – как я – неизменившиеся души в умирающих телах?.. Гляди, гляди: девицы нового поколения смотрят на меня как на ископаемое... Вы не знаете, милочки, не знаете, как скоро это случится и с вами. У вас будет несколько любовников, вы переживете несколько драм, а потом вы обернетесь и окажетесь на моем месте, не понимая, как это могло случиться. Но проживете вы менее страстно, чем жила я.

Она надеялась найти покой в бухте Форментор на Балеарских островах, но не смогла вынести и трех дней пребывания там из-за того, что у нее не было спутника, с кем она могла бы вместе вбирать в легкие теплый влажный воздух и гулять под сенью цветущего миндаля, из-за того, что не было рядом никого, на чье плечо можно было бы положить голову, любуясь морем. Стоя на берегу, она чувствовала свое одиночество, словно увечье, словно крах. Холодный блеск звезд отлучал ее от остального мира. Под ногами лежала чужая планета.

– Я страдаю от замкнутости в самой себе,– сказала она Кармеле, вместе с которой приехала в Севилью на Святую неделю.

Кармела так и не узнала, кем же из знатных испанских дам она была в тот вечер. Стоя рядом и опершись на ограждение террасы, они смотрели, как по улице Бокка ди Леоне шли не продавцы маслин, а процессия кающихся грешников в высоких колпаках. Вдруг Лукреция воскликнула:

– Ад и рай внешне ничем не отличаются. Ад – это когда бродишь по раю, а чувствуешь себя несчастным.

Она ужинала в разных местах со старыми, вышедшими в тираж холостяками, которые хотя и говорили еще про любовь, но заниматься ею уже не могли и которые, напичкав ее во время приема пищи рассказами о своих былых подвигах в постели, расставались с ней на пороге ее комнаты, вежливо пожелав спокойной ночи.

За зиму, тянувшуюся очень долго и напоминавшую сумерки, она перебывала на всех коктейлях эстетов, организованных за бешеные деньги в погребках Левого берега молодыми американскими педерастами, которые усаживались в кружок у ее ног и созерцали ее словно историческую редкость.

Всякий раз, бывая в Париже, она говорила Кармеле:

– Продай, продай моего Ренуара... Продай мебель из квартиры на улице Талейрана. Возьми все, что тебе нужно, моя маленькая Жанна, а остальное положи в мой банк.

В Лондоне она встретила Тейфика Хальфази, оскорбила его, ушла, но потом вернулась, увлекла его в Довиль, куда попросила приехать и Жанну, для того чтобы прервать монотонность их полного ненависти существования вдвоем. В зеркалах отеля «Нормандия» она увидела трио, которое они собой являли.

– В этих белых одеждах мы похожи на трех старых вьюнков, выросших вокруг ножек табуретов в баре и переплетающихся для того, чтобы поддерживать друг друга до конца наших дней. О нет! Нет! Это невозможно!.. А ведь я жила так, как и следовало жить. Я не испытываю ни страха, ни радости, ни страданий. Я всем рисковала, ничто не могло меня остановить. А как старели знаменитые женщины? – вскричала она, схватив Кармелу за руку.