Загадочное происшествие в Стайлзе - Кристи Агата - Страница 31

– Пуаро, – серьезно спросил я, – вы уже пришли к какому-нибудь выводу по поводу этого преступления?

– Да… Я хочу сказать, что знаю, кто его совершил.

– О!

– Но, кроме предположений, у меня, к сожалению, нет никаких доказательств. Разве что… – Неожиданно он схватил меня за руку и потащил вниз, в волнении закричав по-французски: – Мадемуазель Доркас! Un moment, s'il vous plait![47]

Взволнованная Доркас поспешно вышла из буфетной.

– Дорогая Доркас, у меня появилась идея… маленькая идея… Если она окажется верной – какой чудесный шанс! Скажите, в понедельник, не во вторник, Доркас, а именно в понедельник, за день до трагедии, не случилось ли чего с колокольчиком в спальне миссис Инглторп?

Доркас удивилась:

– Да, сэр, теперь, когда вы напомнили… И правда случилось… Хотя ума не приложу, как вы про это узнали. Должно быть, мыши перегрызли проволочку. Во вторник утром пришел человек и все исправил.

С восторженным возгласом Пуаро схватил меня за руку и потянул в комнату.

– Видите, не нужно искать внешних доказательств… Нет! Достаточно сообразительности. Однако плоть человеческая слаба… Оказавшись на верном пути, испытываешь истинное удовольствие! Ах, друг мой, я словно заново родился! Я бегу! Скачу! – Он и правда выскочил из дома и побежал, подпрыгивая, по краю лужайки.

– Что случилось с вашим знаменитым другом? – послышался голос за моей спиной. Я повернулся и увидел Мэри Кавендиш. Она улыбалась, и я тоже улыбнулся в ответ. – В чем дело?

– Сказать по правде, я и сам не знаю. Пуаро задал Доркас несколько вопросов о колокольчике в спальне миссис Инглторп и пришел в такой восторг от ее ответа, что стал дурачиться. Вы сами видели!

Мэри засмеялась:

– Как странно! Посмотрите, он выходит из калитки. Значит, сегодня больше не вернется?

– Право, не знаю. Я давно отказался от попыток угадать, что он сделает дальше.

– Скажите, мистер Гастингс, ваш друг немного не в себе?

– Честное слово, не знаю! Иногда я уверен, что он безумен как шляпник,[48] но потом, как раз в тот момент, когда, кажется, наступает пик сумасшествия, выясняется, что это его метод.

– Понимаю…

В то утро, несмотря на смех, Мэри была задумчива. Она выглядела серьезной и даже чуть грустной.

Мне пришло в голову, что это удобный случай поговорить с ней о Цинтии. Как мне показалось, я начал довольно тактично, но не успел произнести и нескольких слов, как она решительно меня остановила:

– Не сомневаюсь, мистер Гастингс, вы отличный адвокат, но в данном случае ваш талант пропадает напрасно. Цинтия может не беспокоиться, что встретит с моей стороны недоброжелательство.

Я было попытался, запинаясь, объяснить… Сказал, что надеюсь, она не подумала… Но Мэри снова остановила меня, и ее слова были так неожиданны, что почти вытеснили из моей головы и Цинтию, и ее неприятности.

– Мистер Гастингс, – спросила она, – вы считаете, что мы с мужем счастливы?

Я был захвачен врасплох и пробормотал, что это не мое дело – думать об их отношениях.

– Ну что же, – спокойно заявила Мэри, – ваше это дело или нет, а я вам скажу: мы несчастливы.

Я молчал. Мне показалось, что она не кончила говорить.

Мэри стала медленно ходить взад-вперед по комнате, чуть склонив голову набок. Ее стройная фигура при ходьбе мягко покачивалась. Неожиданно она остановилась и посмотрела на меня.

– Вы ничего обо мне не знаете, не так ли? – спросила она. – Откуда я, кем была, прежде чем вышла замуж за Джона… Короче говоря – ничего! Ну что же, я вам расскажу. Вы будете моим исповедником. По-моему, вы добрый… Да, я в этом уверена.

Нельзя сказать, что это подняло мое настроение, как следовало ожидать. Я вспомнил, что Цинтия начала свою исповедь почти такими же словами. К тому же исповедник, по-моему, должен быть пожилым. Это совсем неподходящая роль для молодого человека.

– Мой отец был англичанином, – начала Мэри, – а мать – русской.

– О! – отреагировал я. – Теперь понятно.

– Что понятно?

– Намек на нечто иностранное… другое… что вас всегда окружает.

– Кажется, моя мать была очень красивой, – продолжила Мэри. – Не знаю, потому что никогда ее не видела. Она умерла, когда я была еще совсем маленькой. По-моему, трагично: кажется, по ошибке выпила слишком большую дозу какого-то снотворного. Как бы там ни было, отец был безутешен. Вскоре после этого он стал работать в консульстве и, куда бы его ни направляли, всегда брал меня с собой. К тому времени как мне исполнилось двадцать три года, я уже объехала почти весь мир. Это была великолепная жизнь… Мне она нравилась. – На лице Мэри появилась улыбка. Откинув голову назад, она, казалось, погрузилась в воспоминания тех старых добрых дней. – Потом умер и отец, – наконец заговорила она. – Он оставил меня плохо обеспеченной. Я вынуждена была жить со старыми тетками в Йоркшире. – Мэри содрогнулась. – Вы поймете, что это была ужасная жизнь для девушки, выросшей и воспитанной так, как я. Узость интересов и невероятная монотонность такой жизни сводили меня с ума. – Она помолчала, а потом совершенно другим тоном добавила: – И тут я встретила Джона Кавендиша.

– И что же?

– С точки зрения моих теток, для меня это была хорошая партия. Но я должна честно признаться, что не думала об этом. Нет! Для меня важным было другое: замужество избавляло меня от невыносимой монотонности той жизни.

Я опять ничего не сказал, и через минуту она продолжила:

– Поймите меня правильно. Я была с Джоном честной. Сказала ему правду, что он мне очень нравится и я надеюсь, это чувство усилится, но я в него не влюблена. Джон заявил, что это его вполне устраивает, и… мы поженились.

Мэри надолго замолчала. Нахмурив лоб, она словно вглядывалась в те ушедшие дни.

– Я думаю… я уверена… сначала Джон любил меня. Но мы, очевидно, плохо подходим друг другу и почти сразу же стали отдаляться. Я Джону надоела. Малоприятно для женской гордости в таком признаваться, но это правда.

Должно быть, я что-то пробормотал о несходстве взглядов, потому что она быстро продолжила:

– О да! Надоела… Но теперь это уже не имеет значения… Теперь, когда наши пути расходятся…

– Что вы имеете в виду?

– Я не намерена оставаться в Стайлз-Корт, – спокойно объяснила Мэри.

– Вы с Джоном не собираетесь здесь жить?

– Джон может жить здесь, но я не буду.

– Вы хотите его оставить?

– Да.

– Но почему?

Она долго молчала.

– Возможно… потому, что хочу быть свободной!

Когда она произнесла эти слова, передо мной вдруг возникло видение: обширное пространство, нетронутые леса, нехоженые земли… Я почувствовал, что могла бы значить свобода для такой натуры, как Мэри Кавендиш! На мгновение я увидел ее такой, какой она была на самом деле, – гордое, неукротимое создание, так же не прирученное цивилизацией, как вольная птица в горах.

– Вы не знаете… не знаете, – сорвался с ее губ приглушенный крик, – какой ненавистной тюрьмой было для меня это место!

– Понимаю, – пробормотал я, – но… но не предпринимайте ничего поспешно!

– О-о! «Поспешно»! – В голосе Мэри прозвучала насмешка над моей осмотрительностью.

И тут у меня вырвались слова, за которые через минуту я готов был откусить себе язык:

– Вы знаете, что доктор Бауэрштейн арестован?

В тот же миг холодность, подобно маске, закрыла лицо Мэри, лишив его всякого выражения.

– Джон был настолько любезен, что сообщил мне об этом, – спокойно отозвалась она.

– Ну и что же вы думаете? – невнятно, еле ворочая языком, спросил я.

– О чем?

– Об аресте.

– Что я могу думать? По-видимому, он немецкий шпион. Так Джону сказал садовник.

Лицо Мэри и ее голос были совершенно холодны, не выражали никаких эмоций. Любила она его или нет?

Мэри отступила на шаг и дотронулась до цветов в вазе.