Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Офин Эмиль Михайлович - Страница 19

— За что она его? — спросил Горшков у стоящего в сторонке Логинова.

— За дело, — спокойно ответил тот. — Приезжаем мы на станцию, смотрим, Тимки нет в кузове, один тулуп брошен. Ну, поплевали мы с Надеждой на мозоли и стали грузить. Приезжаем на комбинат, глядь, Тимка снова на машине. Завернулся в тулуп и спит на песке. Чудеса! Ну тут мы на него навалились, а он: «Да вы что, говорит, спьяна? Я же с вами грузил».

Тимка между тем добродушно отвел лопату и, хитровато прижмурив близорукие глаза, покровительственно сказал:

— Да ты не шуми, хозяйка. Я же камень сыскал для фундамента. Километра два отсель, не боле. Вот, чтоб мне Олёнки не видать! Садик там есть, и в нем церквушка, видать, еще от царя Гороха осталась.

— Тимоша говорит правду, — подтвердил Горшков. — Камня там действительно много. Только кто нам отдаст его?

— Не только отдадут, а ещё погрузят и спасибо скажут. — И Тимка, ударяя себя в грудь, рассказал все по порядку.

Все слушали, едва сдерживая смех.

— Господи! — воскликнула Надя. — Начальник транспорта. А я хотела его огреть лопатой,

За окном снег постепенно принимал лиловатый оттенок, зажегся фонарь у проходной комбината. Примак, сидел за письменным столом и, нахохлившись, смотрел на телефонный аппарат. Куда бы еще позвонить? Мал-кину? Мираж! Что это за жизнь, когда все надо доставать, как из-под земли? Смешно сказать, Примак не может найти камня!

Он протянул руку к телефону, но трубку не снял, прислушался: по-комариному дребезжало оконное стекло. Потом начал тихонько подрагивать пол, и вот уже запрыгали разбросанные по столу скрепки. Примак вскочил, уронив шинель, выключил электричество, посмотрел в окно.

По улице медленно двигались автомашины с прицепами. Они растянулись в колонну на целый квартал; в сумерках отчетливо белели хлопья пара, выскакивающие из-под пробок перегретых радиаторов, в кузовах возвышались наваленные грудами обломки темного уральского гранита. У ворот комбината головная машина остановилась, из кабины выпрыгнули Горшков и Надя, пригнулись, осматривая рессоры.

К ним, ковыляя, подбежал Примак. Подошли шоферы с других машин. Все смотрели потешаясь, как пожилой лейтенант мечется от кузова к кузову, ощупывает камни, смешно взмахивая короткими руками.

— Шутка в деле! Боже мой! Где вы взяли такое богатство?

— Это вот он нашел, — сказал Горшков и похлопал Тимку по плечу. — И бесплатно погрузку организовал.

Примак тоже хотел хлопнуть Тимку по плечу, но не дотянулся.

— Полный комплект! Немедленно! Сапоги, гимнастерку, полушубок, Если, гм-гм, э-э… найдется, конечно, такой размер. Как же ты додумался камень искать?

Тимка огляделся. На кухонном крыльце белела в сумерках женская фигура. Тогда он набрал полную грудь воздуха и как можно громче сказал:

— Так ведь это не щи из кислой капусты варить!

С перевозкой провозились до глубокой ночи. Примак замучил и своих рабочих и студентов. «Камня на камне не оставлю здесь», — грозно повторял он охрипшим голосом. И действительно, не успокоился, пока в скверике не осталось ни одного булыжника. Надя и Тимка работали наравне со всеми, и, хотя им пришлось поспать всего четыре часа, они назавтра в указанное время явились за своим грузом — парниковыми рамами и запасными частями к молотилкам.

В ясный морозный полдень старенькая трехтонка уже выехала с завода и, расшвыривая колесами еще не слежавшийся ночной снег, свернула в улицу, ведущую к выезду из города. Далеко на холме в холодной лазури четко забелели два каменных обелиска.

Тимка, одетый в новенький армейский бушлат — полушубка так и не удалось подобрать по размеру, — самодовольно развалился на сиденье. Он уже выкурил несколько самокруток подряд, но все еще вертел в ручищах новый бархатный кисет. На кисете было вышито зеленым шелком: «Кури и помни Ольгу».

— Хватит дымить, паровоз! Дышать нечем, — сердито сказала Надя и вдруг затормозила так резко, что Тимка ткнулся лбом в стекло.

У обелиска стояла Сережина эмка. На подножке сидел Горшков. Он подошел к трехтонке, бросил окурок, долго затаптывал его носком сапога. Тимка заерзал на сиденье, вылез из кабины и отошел в сторонку.

Горшков расстегнул ватник, достал небольшой сверток, неловко протянул Наде.

— Вы с утра уехали на завод грузиться… Я сбегал на рынок. Вот тут для дочки. Если будете в Петропавловске…

Надя развернула бумагу. Там были леденцовые петухи на лучинках, темные коржики и потрепанная кукла.

Горшков виновато смотрел на свои покупки.

— Все, что смог достать. И вот еще… фотографиро-вался для паспорта и заодно… — Он подал Наде незаклеенный конверт.

В нем лежали две одинаковые фотографии: на фоне тропических пальм и штормового моря стоит высокий худой Горшков — в ватнике, с зимней шапкой в руке — и грустно улыбается. На обороте одной фотографии было написано: «Моей дочери Аннушке», на второй: «Надежде Степановне от глубоко благодарного К,».

Надя вложила фотографии в конверт и убрала его в папку с путевым листом. Потом нашла взглядом Сережу, который топтался около своей эмки, и поманила его.

Он подошел как-то немного боком, по-мальчишески угловатый. Сунул озябшие руки в карманы мешковатой, не по росту кожанки.

— Счастливо, теть Надежда. Доброй дороги.

— Возьми, — с неожиданной звонкостью в голосе сказала Надя и подала ему свои шерстяные варежки. — Бери, бери, у меня в запасе другие. И смотри, слушайся дядю Костю. Обедайте вовремя. Ты сам последи за этим.

Она окликнула Тимку. Хлопнула дверка, охнул оборотами мотор, легкая поземка закрутилась вслед. Горшков смотрел, как быстро уменьшается машина, исчезая в заснеженном просторе Сибирского тракта, пока Сережа не дернул за рукав.

— Айда, дядя Костя. Мне скоро Примаку подавать. Да шапку надень, не май ведь, елки-палки,

21

Ручная граната походит на детскую игрушку-колотушку: небольшой цилиндрик с гладкой ручкой. Боец берет гранату за ручку и швыряет в цель; будь дождь, мороз или сушь, в положенную долю секунды граната должна взорваться. Боец не знает, сколько людей и машин сделали эту маленькую гранату; ему нужно, чтобы она всегда была под рукой и всегда действовала безотказно.

А вот бывший начальник снабжения одесской конторы Главметаллсбыта, задерганный неполадками и неурядицами, обалдевший от бессонницы и суставного ревматизма, Борис Григорьевич Примак, который хотя и носит погоны лейтенанта, но, как говорится, пороха в жизни не нюхал, — уж он-то знает, какой путь проходит железо, прежде чем превратится в маленький умный механизм, В первом этаже длинного кирпичного корпуса день и ночь щелкают пуансонами по матрицам прессы; им подавай листовое железо, подавай чеку и трубку, которые везет на машине с двумя прицепами через Уральские горы, сквозь леса и пургу за триста пятьдесят километров со смежного завода веселый и отчаянный шофер Саша Обрезков. А попробуйте не дать? Тогда на другом конце первого этажа в цех номер семь перестанут поступать корпуса гранат, остынут красильные печи, встанут станки, что вьют боевую пружину, и на втором этаже в цехе номер тринадцать контролер ОТК, белобрысая Валя, затрясет своими тонкими косичками, заплетенными, как у девчонки, синими тряпочками вместо лент, позвонит диспетчеру, что она «снимает с себя всякую ответственность». И тут же уснет на приемном столе, подсунув под щеку свой промасленный ватник…

В кабинете Примака под запыленным, с лета не мытым абажуром настольная лампа горела тускло и слабо, словно и она устала от постоянных ночных бдений. В углу на диване сидел не знакомый Горшкову военный, а Борис Григорьевич в шинели, наброшенной на плечи, ковылял от стены к стене.

— Как машина? — спросил Примак в упор, когда, наконец, заметил в дверях сонное лицо Горшкова.

— Почти готова. Еще день, два…

Горшков привык к ночным вызовам, привык к тому, что Борис Григорьевич бурно реагирует на любые неполадки в работе — сам не будет спать и другим не даст, хотя иной раз дело могло бы подождать и до утра, но сейчас, встретив взгляд влажных, чуть навыкате круглых глаз Примака, полных тоски и боли, он отчетливо понял: произошло что-то непоправимое, страшное.