Земная Атлантида - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 4

И вот этого-то человека увидит сейчас Булатович.

В сопровождении царедворцев, одетых, впрочем, без всякой пышности, в простые и даже грязноватые шаммы, Булатович, держась по-военному прямо и собранно, идет в коридорах и комнатах жилища негуса, расположенного среди многочисленных дворцовых построек. Все здесь напоминает богатые арабские дома; десятки балкончиков выкрашены пестро; из окон видна зелень лужайки, где иногда заседает царский совет.

Булатович слышит стук своих каблуков, говор провожатых, замечает убранство комнат и вдруг ловит себя на странной и пугающей мысли, что все вокруг нереально, что вот сейчас, как на сцене Мариинского театра, падет занавес, и конец сказке… Провожатые умолкают, он слышит какое-то движение, суету, миг спустя все приходит в порядок и двери растворяются.

Менелик ждал его. Подле трона негуса разместились слуги. Булатович поклонился, император с улыбкой указал ему на стул. И странное дело: вместо того чтобы смотреть на Менелика, смотреть во все глаза, Булатович, не поймешь почему, воззрился на стул. А стул был самый обыкновенный, старенький, венский, как в номере дешевой гостиницы где-нибудь на Петербургской стороне. И при виде этого стула Булатовича опять охватило ощущение нереальности того, что с ним происходит. Но едва он уселся, как с неожиданной легкостью произнес давно приготовленный и заученный вопрос о здоровье и благополучии императора Эфиопии, а едва только произнес все это, как овладел собою и поднял глаза.

Булатович увидел пятидесятилетнего человека с умным рябоватым лицом, чернота которого оттенялась серебрящейся бородою и кисеей головной повязки. Одет он был вовсе не в духе «Тысячи и одной ночи», как раньше представлялось Булатовичу: шелковая в лиловую полоску рубаха, а на плечах черный плащ с золотым позументом.

Добродушной улыбкой темных глаз ответил Менелик на банальный, этикетом предписанный вопрос о здравии и благополучии его величества, но голову наклонил он при этом с царственным достоинством, и голос его прозвучал негромко и серьезно:

– Покорно благодарю, хорошо. Благополучен ли его величество государь Всероссийский?

Расспросы подобного рода продолжались недолго, живые темные глаза Менелика светились добродушной иронией, словно бы говоря Булатовичу: «Что поделаешь – ритуал. А мы-то с вами понимаем…»

И, покончив с ритуалом, Менелик заговорил иным тоном – деловито и быстро. Булатович подумал, что так вот и должен говорить тот, кто, подобно Петру Великому, встает на заре, едет в лес, где валят деревья и расчищают дорогу, знает по именам мастеровых и арсенальных служителей и слезает с коня, чтобы таскать камни для плотины.

Менелик спрашивал, сколько людей в отряде Красного Креста, что нужно приготовить для них, скоро ль они будут в Аддис-Абебе. И, спрашивая, все больше оживлялся, глаза его сияли, весь он так и лучился морщинками… Его секретарь Ато Иосиф, знающий по-французски и по-русски, записывал просьбы Булатовича в маленькую тетрадь.

Аудиенция продолжалась около часа.

У внешних ворот дворца дожидался Булатовича гусар Зелепукин. Жарко ему приходилось. С полсотни, а то и больше людей, раненых и больных, притиснули гусара к воротам.

– Хаким москов!

– Хаким!

И показывали искалеченные руки и ноги, обнажали раны.

– Москов, носков! – растерянно кричал Зелепукин. – Не хаким, а москов. Хаким едут, понимаешь? Едут, говорю, понимаешь? Скоро! Жди, говорю, жди! – надрывался гусар, стараясь втолковать эфиопам, что он хоть и москов, но не хаким-дохтур и что «дохтуры вскорости объявятся».

Выйдя из дворца, Булатович с минуту наблюдал мучения Зелепукина, потом поднял руку, требуя тишины, и стал объяснять, что «хакимы» недели через две-три будут в Аддис-Абебе и что император распорядился выслать навстречу им много мулов.

Булатович хотел было вскочить на коня, но тут поручика подхватили на руки и понесли, ликуя, крича что-то. С Зелепукиным попробовали управиться тем же способом, но кряжистый, почти квадратный гусар был точно чугуном налитый да к тому же еще барахтался отчаянно, и его отпустили, выкрикивая со смехом:

– Зохон![2] Зохон!

– Кишка тонка, братцы, – грохотал Зелепукин, стараясь не потерять из виду их благородие.

4

Июльским днем девяносто шестого года – а день был душный, с кучевыми облаками, похожими на окрестные холмы, – почти все население Аддис-Абебы вышло спозаранку на Харарскую дорогу.

Солдаты и жители столицы были в белых праздничных шаммах, большинство босоногие, редко кто в сандалиях. Офицеры красовались в пестрых плащах-накидках, с саблями, у одних обоюдоострыми, как старинные русские мечи, у других серпообразными, удобными при рубке навесно, поверх щита. Были тут и кавалеристы на отличных, хотя и низкорослых лошадях с зачесанными на правую сторону гривами; были и священники в полном облачении, то есть в ризах, в высоких сквозных митрах и… под разноцветными шелковыми зонтиками с бубенцами; были и приближенные негуса в широких туниках и серебряных патронташах, заменявших кушаки, со львиными и тигровыми шкурами, наброшенными на плечо; были, наконец, как водится, мальчишки, ужасно взбудораженные и уже успевшие вымазаться в пыли, несмотря на то, что из дому их выпустили умытыми и принаряженными.

Движение, звон оружия, говор, фырканье коней, звяканье бубенцов – весь этот разнообразный шум многотысячного людского скопища пронизывали протяжный писк камышовых флейт и густые приятные звуки деревянных рожков, увенчанных на концах раструбами из полых тыкв.

Булатович с Зелепукиным были тут же, на Харарской дороге, немного размытой вчерашним ливнем. Были они верхами, в парадной гусарской форме, вызывавшей всеобщее любопытство.

Зелепукин уже свел знакомство с соседями и переговаривался с ними на смеси нарочито изломанных русских слов и двух-трех ненароком испорченных французских. Смесь эту он полагал наиболее подходящей для переговоров с новыми своими приятелями. Те, в свою очередь, по неосознанному, но обычному при таких пассажах стремлению изъясняться «птичьим» языком, обращались к Зелепукину, мешая и коверкая слова амхарские, галлаские и сомалийские. Беседа, подкрепленная улыбками, прищелкиваниями и притоптываниями, выглядела комически, но велась оживленно, к обоюдному удовольствию, и, казалось, Зелепукин понимал эфиопов, а эфиопы, казалось, понимали Зелепукина.

Булатович поглядывал по сторонам с задумчивой полуулыбкой и сдерживал гарцующего коня, которому передавалось общее возбуждение и праздничность.

Множество караванов видала Африка: приходили купцы и охотники за рабами, пушкари и солдаты, миссионеры и географы. И какие только знамена не всплескивали над Африкой: королей и султанов, республик и акционерных компаний. Но никогда еще не проходил Африкой караван, весь вьючный груз которого состоял из лекарств и медикаментов, и никогда еще не всплескивал над Африкой белый флаг с красным крестом.

И вот он выплыл из-за холмов, белый с красным крестом флаг и показался на Харарской дороге, немного размытой давешним ливнем, большой караван санитаров и врачей.

Толпа зашумела пуще, задвигалась, разваливаясь надвое, становясь и теснясь по обеим сторонам дороги.

Отнюдь не парадным маршем двигался отряд Русского общества Красного Креста. Девятьсот верст пути дались крайним напряжением сил. В выгоревших одеждах, в разбитой обувке шли по Харарской дороге врачи, шли фельдшеры-студенты, солдаты-санитары – шестьдесят русских, покинувших свои семьи и больницы, кафедры и госпитали, чтобы оказать помощь африканской стране.

Солдаты взяли ружья на караул, копьеносцы воздели копья, народ преклонил колена, как при встрече победоносного полководца. Потом все смешалось, и в окружении мужчин, женщин, детей, стариков, при колокольном звоне монастыря Святого Георгия, в реве труб и верещании флейт отряд Красного Креста вступил в Аддис-Абебу. И не помешала никому гроза, неистовая гроза, от которой засветились, сухо потрескивая, голубоватые огоньки на частоколах, неистовая гроза с ливнем, который сотрясал деревья, срывал с русских медиков фуражки и взметывал, как паруса, белоснежные шаммы эфиопов…