Доктор Елисеев - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 8

Морю что-то снилось. Оно вздыхало и ворочалось. Облака застили звезды. Без звезд было скучно. Елисеев зевал, лениво развалясь, хотел курить и не хотел шевельнуться, чтобы достать табаку и спичек.

Он уже задремывал, как вдруг услышал позади, за креслом, не то шелест, не то шепот. Он прислушался, разобрал: «Месье, месье», поглядел через плечо. Позади кресла смутно вырисовывалась маленькая щуплая фигурка:

– Простите, месье. Это… я… Али.

– Али?

Черт побери, это был он, мальчишка из Триполи.

– Поди сюда, – резко приказал Елисеев, начиная понимать, в чем дело. Али медлил. – Поди, поди, – строго повторил Елисеев. – Выкладывай все начистоту.

Али выскользнул из-за кресла, отблеск фонаря упал на него. Елисеев увидел молящие глаза, полураскрытые губы, белую полоску зубов.

– Ну? – сурово проговорил доктор.

Глаза Али приняли выражение отчаяния и решимости.

– Если месье меня не примет, брошусь в море.

Минуту оба молчали.

– Та-ак, – глухо проворчал доктор. И разозлился: – Я тебе дам, дурак, в море, я тебе покажу море, вот я тебя отстегаю сию минуту, я тебя!..

Он ругался и махал указательным пальцем перед носом Али. Но странно: чем дольше ругался рыжебородый, тем спокойнее становилось на душе у Али.

– Месье?

Они оба вздрогнули, увидев помощника капитана, стройного моложавого человека в белом кителе и белой фуражке.

– Откуда черномазый, месье?

Елисеев растерялся.

– Да-с… понимаете ли… – растерянно пробормотал он по-русски.

Помощник капитана стоял перед пассажиром – вежливый и неумолимый. Пассажир вдруг сердито глянул ему в лицо:

– Сколько платить за провоз этого негодяя?

– Простите, месье, – заметил помощник капитана, – судя по всему, вы не очень-то в нем нуждаетесь?

– Э… Гм…

– Видите ли, месье, – снисходительно продолжал француз, – вы, очевидно, не знакомы со здешним нахальным сбродом. Я вас в два счета избавлю от этого прощелыги.

Елисеев молча достал кошелек. Помощник принял деньги и козырнул.

– Спокойной ночи, месье.

Доктор, ломая спички, принялся раскуривать сигару. Али переминался с ноги на ногу.

– Ну-с, – начал Елисеев, сильно затянувшись и пыхнув густым дымом, – как прикажете поступать с вами, милостивый государь?

«Милостивый государь» виновато улыбался. Доктор умолк. С каждой затяжкой сигара его разгоралась, борода казалась оранжевой. «О господи, – раздраженно размышлял доктор, – вот незадача: что делать с мальчишкой? Высадить в Габесе? Пропадет ни за грош, а не пропадет, так будет маяться пуще прежнего. Ну а с другой стороны рассудить, не могу ж я за собою тащить…»

Постепенно сигара словно бы притихла, и борода у доктора потемнела… Елисеев успокоился.

– Эй, негодник! – негромко позвал он Али. – Как ты пролез на пароход?

– О месье, – быстро отозвался Али, – это не так трудно. Даже вы можете научиться, месье, обманывать франков.

– Даже я? – Елисеев рассмеялся. – Впрочем… что ж… давай-ка учи, может, пригодится твоя наука.

Али попросил разрешения сесть.

– Когда ты сбежал, моего дозволения тебе не потребовалось…

Али сел на палубу, поджал ноги калачиком и приступил к подробному и в высшей степени поучительному рассказу о трех способах незаметного проникновения на пароходы, умолчав, однако, что узнал все это от одного приятеля, прославленного среди ребят Триполи своими корабельными похождениями. Елисеев слушал, улыбаясь рассеянной и доброй улыбкой. «Ну, бог с ним, – думал Елисеев, – бог с ним совсем, как-нибудь пристрою…»

Облака расползлись, звезды сеялись на море. Морю отснились сны, шумело покойно и ровно. Пароход шел на вест, горизонт за кормою чуть светлел, близилось утро, близился Тунис, все было хорошо…

Вчера еще видел наш путешественник флаг султанской Турции: колыхался над зубчатой башней в Триполи. На другой день, когда солнце стояло в зените, Елисеев увидел два флага над Габесом: тунисского бея и Французской республики. В Триполи властвовали наместники стамбульского монарха. В Тунисе княжил феодал, а правили французские колонизаторы. Это было трогательное соседство – бея без царства и республиканцев без республики.

Французский флаг – полосы синяя, белая, красная – реял на высокой мачте, а на берегу французы предпочитали два цвета: синий и красный – синие мундиры и красные шаровары своих солдат. Колко было тунисскому бею на кончиках французских штыков, зато он «царствовал». Худо было от этих штыков тунисскому народу, зато он приобщался к «европейской культуре».

Разве не приобщались тунисцы к культуре, когда вот же они – мужчины, женщины, дети, – вот же они тут, в порту Габес, нагружают суда тяжелыми снопами альфы. Альфа – злак, растущий в пустыне, за морем из него делают бумагу. Превосходную и гладкую бумагу, на которой там, в Париже, что ли, гладко пишут о свободе, равенстве, братстве. Пожалуйста, тунисцы могут читать все, что там напишут, если только тунисцы умеют читать.

Разве не приобщались тунисцы к культуре, когда никто не воспрещал им восхищаться французскими особняками? Пожалуйста, тунисцы могли выстроить себе такие же, а не прозябать в подземных норах, где чадят масляные плошки, блеют козы и ковыряются в отбросах рахитичные дети.

И наконец, разве это не счастье для тунисца, когда синий мундир прельщается его дочерью? «Разрази меня гром, – картавит синий мундир, – я подарю ей сережки».

Нет, это было трогательное соседство – флаг тунисского бея и флаг французской республики…

Пароход старательно взбалтывал волны. Низкий желтый берег льнул к морю, но у моря не было никакой охоты играть с ним, как играло оно со скалистыми берегами; море только небрежно поплевывало на песок мелкой волной.

В желтизне берега с внезапной яркостью вспыхивали зелено-белые пятна. Пароход приближался, и пятна эти, дробясь, обращались в пальмы и крепостные башни, в минареты и дома приморских городков.

Сфакс…

Вокруг взметывались облачка пыли. И высоко возносилась колокольня. Несколько лет назад, добиваясь дружественного соседства своего флага с тунисским, французы обрушили на Сфакс огонь броненосцев. Повергнув в прах мечети, колонисты возвели церковь.

Махдия…

Городу более тысячи лет. Он дремлет у моря, как старик на завалинке. Что тебе грезится, Махдия? Битвы у крепостных стен или стаи пиратских кораблей? Венецианские нефы, словно кубышки с драгоценностями, или былое величие ислама?.. Над городом – цитадель. Выбеленная солнцем и временем, вся в трещинах, она взирает на рыбацкие флотилии, что ловят в заливе тунцов и макрелей, осьминогов и сардин. И это вся добыча Махдии? Махдии, где несколько веков звон золота глушил цокот копыт?

Монастир…

Он прелестен издали, как старинная миниатюра на голубой эмали. Четырехугольные крепостные башни; пестрые, из цветных кирпичиков минареты; овечье стадо крыш. И все – в переменчивом блеске финиковых пальм… В городке есть пушки. Изъеденные ржой, в зеленовато-белесых налетах морской соли, они беспомощны, как и сам тунисский бей. Пушки отслужили свое: когда-то они защищали Монастир от пиратов. Пираты нынешние, те, что в красных шароварах и синих мундирах, от нечего делать царапают на щербатых жерлах площадную брань.

Сус…

Этот покрупнее, чем Махдия и Монастир, вместе взятые. Покрупнее – значит, важнее. Важнее – значит, больше манит «друзей»-французов. И на рейде – броненосец. Он лежит, как дог. Орудия его наведены на Сус. Конечно, для спокойствия самих тунисцев. И вьется в Сусе флажок бея подле стяга Франции, как рыбка лоцман рядом с акулой…

Во всех этих городках пытался Елисеев пристроить мальчишку. Отдать Али в какую-нибудь французскую кофейню, которых столь много в Тунисе? Да разве там ему будет лучше, чем у грека в Триполи? Попросить пристанища в какой-нибудь местной семье? А кому нужен лишний рот? Куда ни кинь, все клин. Того и гляди, завезешь мальчишку в Питер. Ну, добро, в Питер. Тоже, знаете, не ай-люли, ни кола ни двора. Мда, задача… Может, что-нибудь подвернется в главном городе Туниса – в Тунисе?..