Доктор Елисеев - Давыдов Юрий Владимирович - Страница 6

– Прекрасно, Али.

Мальчуган снисходительно улыбнулся. Пусть ему отрубят мизинцы, если этот рыжебородый останется недоволен.

– Сид-Хамуд, месье?

– Сид-Хамуд, Али.

Если Эрба-Эсет была главной улицей Триполи, то Сид-Хамуд была главной мечетью Триполитании. Обширную площадь перед храмом запрудила разноплеменная толпа.

– Что скажете, месье?

– Большая мечеть, Али, очень большая.

Али скривил губы. Большая? Этот неверный не понимает, как она красива, мечеть Сид-Хамуд. Где ему понять, неверному? Али не догадывался, что его подопечный мысленно сравнивает мечети Каира с мечетью Сид-Хамуд и что это сравнение не в пользу последней.

Впрочем, храм не долго занимал Елисеева. Он разглядывал толпу. Ух и раздолье было бы здесь этнографу! Ходи и смотри: тут столько африканских племен! Всматривайся пристально, запоминай. Откуда только не сошлись на эту обширную площадь богомольцы! Нынче-то, оказывается, мусульманский праздник.

Али выказал себя блистательным этнографом. Он частил, называл племена и указывал Елисееву на их представителей. Вот так же русские деревенские ребятишки поражали некогда Елисеева своей осведомленностью в цветах и травах, в рыбной и птичьей живности.

– Глядите, глядите, месье, – туареги!

– О! – выдохнул Елисеев.

Вот уж кого не гадал он встретить в Триполи.

Три всадника с длинными копьями восседали на верблюдах. Голубая широкая блуза и такие же шаровары, схваченные красным кушаком, черное покрывало, алый плащ, наброшенный на плечи, – все это придавало туарегам вид живописный. Но вся их стать, сдержанная, упругая, могучая сила, веявшая от всадников, и в особенности мгновенный, пронзительный взор заставляли тотчас позабыть о пестроте одеяний и рождали одну мысль: вот они, вольные сыны бескрайней Сахары, вот те, кто не признает ни французских завоевателей в Алжире, ни триполитанских чиновников, поставленных султанской Турцией; вот они, туареги, недавно разгромившие вооруженный до ноздрей отряд полковника Поля Флаттерса, а еще раньше прикончившие других французских соглядатаев – Жубера и Дурно-Дюпере…

– Послушай, – негромко сказал Елисеев, – я хотел бы поговорить с ними.

Али смешался. Даже он, Али, проживший на свете добрый десяток лет, никогда не вступал в беседу с туарегами. Признаться, и видел-то всего два раза да и побаивался почему-то. Но ведь не скажешь рыжебородому, что он, Али, страшится туарегов. Нет, Али никого не боится. «Никого», – повторял мальчуган, не двигаясь, однако, с места.

– Ничего страшного, месье, – пролепетал он, – но только они не станут разговаривать с чужеземцем.

Елисеев улыбнулся:

– Я бы, братец, сам подошел, но, верно, будет лучше, если это сделаешь ты и скажешь, что доктор-чужеземец шлет им свой привет.

Али вспыхнул и направился к всадникам. Елисеев шел поодаль… Вот Али приблизился к одному туарегу. Всадник склонился к мальчугану, что-то сказал ему и поехал своей дорогой.

– Месье, – закричал Али, подбегая к Елисееву, – месье, он велел сказать, что доктор должен быть святым человеком! Он сказал… извините, месье… заморские люди текут сюда, как слюни злого духа. Это он сказал, месье.

В кофейню возвращались молча. У Елисеева не шли из головы туареги. Они казались ему обликом африканской Свободы. И его уже манил новый замысел. Он знал об опасностях. Но он знал, что все равно не устоит перед искушением. Никогда и никому не признавался Елисеев в любви к опасностям. На миру, говорится, и смерть красна. Он же любил рисковать в одиночестве. Так бывало не раз: и на севере, в Скандинавии, когда он едва не убился, карабкаясь по отвесной стене фьорда, и на юге, когда он пытался совладать с расходившимися волнами Мертвого моря, бившими ему в грудь, как молотом, а потом валялся без сознания на берегу…

О своих намерениях Елисеев сказал Никриади. У того вздыбились усы.

– Пхэ! Зачем?

Елисеев объяснил: хочу увидеть Ливийскую пустыню, побывать в Мурзуке, в Гадамесе. Ведь была в Мурзуке английская экспедиция, были там Ричардсон, Барт, Овервег.

– Когда? – недоверчиво справился грек; он не помнил таких.

– Лет сорок назад.

– Вот-вот, – обрадовался Никриади. – Сорок лет, а? – Ему казалось, что срок этот – сам по себе веский довод в пользу нелепости проекта. – Сорок лет, черт возьми. И потом, э к с п е д и ц и я, черт возьми.

– Мда… А вы… вы примостите-ка меня к какому-нибудь каравану.

– Караван… караван… – недовольно пробурчал Никриади. Его возмущало «дурацкое» желание доктора. Добро бы еще коммерческий расчет. Или – бог с ним – слава слепила очи: дескать, первый из европейцев и прочее.

– Но вы обещались мне помогать, – вкрадчиво заговорил Елисеев и расхвалил угощения и вина, выставленные Никриади, и даже отведал маслины, которые терпеть не мог.

– Обещал, – мрачно молвил грек. – Но пеняйте на себя.

Ни один человек с головой на плечах не стал бы рисковать без толку.

– Отчего же без толку? – мягко заметил Елисеев. – Меня как раз и привлекают головы на плечах.

Грек вытаращил глаза:

– Что-о-о?

У Елисеева, как давеча при «инструкциях», задрожали брови. Он ухватил смысл этого изумленного восклицания. Почтенный негоциант вообразил, что доктор надумал заняться добычей «черного товара», который тайно, но с барышом можно продать в притонах Триполи. «Головы на плечах», – сказал Елисеев, а Никриади и слыхом не слыхал про антропологию.

У него, впрочем, хватило сметки тут же опровергнуть свою догадку. Во-первых, русский доктор и… добыча черных было нечто несовместное. Во-вторых, живой товар добывали не в пустыне. И если в первом он еще мог ошибаться (мало ли какие души сокрыты в докторах с располагающей внешностью?), то уж второе было вне сомнений.

– Решили твердо? – спросил Никриади после паузы. – Твердо? Хорошо. Мое слово тоже твердо. Я справлюсь у одного итальянского купца. Он собирается снарядить караван в Мурзук.

– Сделайте милость.

Ночью Елисееву снились туареги. Один склонился с верблюда и кричал: «Ты слюна злого духа!» Елисеев порывался объясниться, но туарег потрясал копьем и сверкал глазами…

К завтраку явился Никриади. Он было снова взялся отговаривать доктора. Елисеев хмурился. Никриади вздохнул и объявил, что итальянец разрешает путешественнику присоединиться к каравану, который отправится в Мурзук в следующую среду.

До следующей среды оставалась неделя. Дня два Елисеев знакомился с Триполи, отвечая похвалами на ревнивые вопросы Али. По чести же говоря, он не находил в городе ничего любопытного. Улицы точно загогулины, базары, лавки, «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний», солнце, пыль, шум, суета, турецкие чиновники – все это он зрел не единожды.

Они выбрались с Али за городскую черту. Там были сады и пальмовый лес. А за лесом, в нескольких верстах, открывалась пустыня.

Дни напролет шатался Елисеев с Али в подгородном пальмовом лесу. Веселые у них получились прогулки. Доктор ловил себя на том, что радуется лесной тишине и прохладе, как и мальчишка Али. Не без некоторого удивления он замечал в себе что-то похожее на нежность к этому постреленку из Триполи.

Много привелось Елисееву переменять проводников, но такого малолетка у него еще не случалось. Ишь шагает рядом версту за верстой и не жалуется на усталость. Елисеев спрашивал, не притомился ль, дескать, месье Али, а тот отвечал: «Если вы, месье, хотите отдохнуть – отдыхайте. Али, месье, араб, арабы, месье, могут идти без отдыха». Он говорил это с гордостью, даже несколько вызывающе; Елисеев одобрительно ухмылялся.

У Али, правда, был один недостаток: он любил прихвастнуть своими похождениями в Триполи, которые непременно ознаменовывались схватками с разбойниками, и Али непременно выходил победителем. Елисеев старательно делал вид, что вполне верит во все эти ужасы.

Лишь однажды, не выдержав, он рассмеялся и щелкнул Али по носу. Мальчуган покраснел, его красивые выпуклые глаза подернулись слезами, и доктор поспешил загладить свой промах совершенно неожиданным для Али образом: он протянул мальчугану тяжелый вороненый пистолет «бульдог».