Волчье солнышко (Сборник) - Бушков Александр Александрович - Страница 32

– Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, – сказал из темного угла полковник. – Вот если бы какие-нибудь небесные знамения, откровения в грозе и буре, пылающие облака, неземные голоса… А так – обидно и страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все остается по-прежнему, машины ездят по той же стороне, водка с той же этикеткой, закаты не тусклее и мусора при погонах… Мужики, может нам поджечь чего-нибудь? Пусть себе полыхает…

– Жечь – это печенежские пошлости, господа офицеры. Лучше уж стрелять. Генерал, можно, я из лазера – по собору? По шпилю дерну разок? Все равно тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум…

– Его знаменитость строила.

– Ну и что? Лучше бы кабак построил в мавританском стиле. И девочек понапихал.

– Мавританский стиль – это хорошо. Особенно в одежде. Живот видно с пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником.

– Брысь ты, кот-баюн! – цыкнули неизвестно из какого угла. – Расплескай по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет, серьезно, мужики, я не того ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам не знаю, что мне такое мерещилось – толпы в белых хитонах, исповеди на площадях, немедленные ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки, города без барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самые нежные и чистые женщины, самые высокие и светлые слова, и все такое прочее. Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего и щемящего…

– Глупости. Комплексы и болтовня импотентов. Ведь сколько бы мы ни талдычили, ничего мы такого не сделаем и никаких истин не откроем – нажремся и упадем под стол согласно су-бординации. Ни на что мы не способны, даже учения нам не создать, даже учеников не воскресить, не накормить пять тысяч тремя воблами, бабу не продрать с неподдельной нежностью, пить не бросить, бунтарей серьезных из нас не получится, знай вой на волчье солнышко, и даже выблядка вроде Морлокова мы не в состоянии ненавидеть серьезно, и гуманизм для нас – вроде зубной щетки пополам с презервативом…

– Ну, возьми шпалер и спишись.

– Да нет, я не к тому. Просто обидно – почему мы ничего не можем, а, ребята? Ведь ничего не можем…

Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопы не сразу прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал впереди, за ним, держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в такт полузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные, скакали, выбрасывали ноги и горланили:

Дальше шла сплошная похабень, но в рифму и в ритм. Только шестой полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни на кого внимания, тянул:

Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал, силясь заглушить топот и уханье:

Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет и высадил в магнитофон обойму. Танцы прекратились, все уселись за стол, отдуваясь, молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул:

– Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять…

– И не кушать водку с утра…

– И не сношать шлюх…

– И прочитать наконец второй том полного собрания сочинений…

– И забыть, что мы – это мы…

– А пошло оно все к черту! Свобода!

– Но почему мы ничего не можем?

Кто-то сосредоточенно палил из пистолета в стену, кто-то рыдал, сметая рюмки, кто-то нащупывал лазером шпиль собора, кто-то лил спирт на голову, уверяя, что это – от тоски, кто-то уполз под стол, а второй тащил его за ноги оттуда и дико орал маралом, Хрусталев угрюмо доламывал гитару, и все вместе, и поодиночке они ничего не могли…

Даниил тихонько выскользнул и отправился по знакомым коридорам, отпихивая фигуры в низко надвинутых шляпах и граненые штыки, настороженно перегораживавшие дорогу едва ли не на каждой ступеньке.

На столике неярко горела одинокая свеча. Ирина, в черных брюках и черном свитере, сидела, положив голову на руки, смотрела в распахнутое окно, за которым далеко внизу были броневики, солдаты и притихший, погруженный во тьму город – без привычного ночного потока машин на улицах, без бешенства реклам и даже, как ни удивительно, без захлебывающихся ревом черных фургонов. Только там и сям мерцали окна иностранных посольств – в такие ночи дипломатам спать не полагается.

– Ты садись, – сказала Ирина, не оборачиваясь, – Выпьешь чего-нибудь?

– Я уже выпил. У Пашки.

– Все равно. Давай. За упокой прежней беззаботной жизни. Только не нужно меня жалеть, ладно? Потому что я сейчас не чувствую себя той, которую нужно жалеть. Может быть, я и плохая. Может быть, нет. Такое чувство, будто и не было никогда отца – вечные ритуалы, расписанные по нотам и секундам церемониалы, золотые мундиры, ваше величество, ваше высочество… Не было отца. Был император. А теперь то же самое – мне. Господи, как не хочется быть живым анахронизмом… – Она уселась на ковер, подтянула колени к подбородку, крепко обхватила их. – Не хочу. Придумай что-нибудь, ты же мужчина. В конце концов, мы не в тюрьме. Возьмем деньги, возьмем самолет… Улетим на Гавайи. Пусть Наташка правит.

«Милая моя девчонка, – подумал Даниил, – ну зачем? К чему разрушать такой сон, загонять его в новое русло? Снова бежать куда-то, менять налаженное, обрывать завязавшееся, и неизвестно еще, что приснится дальше… К чему?»

– Давай не будем об этом, – сказал он, садясь рядом.

– Давай, – неожиданно покладисто согласилась Ирина. – Обними меня. Крепче. Знаешь, говорят, во дворце привидения водятся. Правда…

* * *

Коронационное одеяние древлянских царевен – белое.

Белое платье, как у невесты, на груди сверкающий зелеными, алыми и голубыми самоцветными камнями древний крест первых князей, сыновей буйного и умнейшего Бречислава, распущенные черные волосы перевиты обрядовыми золотыми цепочками, на голове старинная корона, золотой обруч с восемью остриями и восемью золотыми васильками.

Уже отпели в соборе все нужные молитвы и провели все необходимые ритуалы. Она была уже Ириной Первой, она уже успела подписать парочку указов, и по пристоличному военному округу проносились броневики – десантники Бонч-Мечидола разоружали подтянутые к Коростеню войска МУУ, занимали контролируемые Морлоковым казармы, базы и министерства. А сам Морлоков пребывал в свите императрицы – согласно ритуалу. Ирине оставалось по традиции сломать заранее подпиленный, символизирующий прошлое царствование жезл – перед статуей Бречислава Крестителя. И – залп салюта из тридцати одного орудия.

Хрусталев не спал двое суток, подхлестывая себя амфетамином и кофе. Его полковники не спали и дольше. На ключевых постах и абсолютно всех подозрительных точках он расставил четыреста человек, с помощью лучшей в стране ЭВМ проверив все, что только можно было проверить. Он едва держался на ногах, но был спокоен, несмотря на адскую усталость, был горд – никаких неожиданностей не будет, все просчитано и предусмотрено на три хода вперед…

Огромная полукруглая площадь Крестителя была вымощена тесаным камнем, на прямой, соединяющей концы дуги, стояли собор три правительственных здания – Хрусталев наизусть помнил число окон, расположение лестниц, переходов, кабинетов, чердаков и крыш.

Большая часть участников процессии, человек сто, в соответствии с ритуалом прошли две трети пути от собора Святого Юро и остановились, образовав две почтительные шеренги. А человекам двадцати предстояло по рангу сопровождать Ирину до памятника.