Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая - Горький Максим - Страница 73

Туробоев, Макаров и девицы явились только к вечернему чаю. Клим тотчас отметил, что Лидия настроена невесело, задумчиво, но объяснил это усталостью. Макаров имел вид человека только что проснувшегося, рассеянная улыбка подергивала его красиво очерченные губы, он, по обыкновению, непрерывно курил, папироса дымилась в углу рта, и дым ее заставлял Макарова прищуривать левый глаз. Было странно видеть, как пристально и удивленно Алина смотрит на Туробоева, а в холодных глазах барича заметна озабоченность, но обычной остренькой усмешечки – нет. Все они пришли в минуту, когда Клим Самгин наблюдал картину словесного буйства Варавки и Лютова.

Было что-то голодное, сладострастное и, наконец, даже смешное в той ярости, с которой эти люди спорили. Казалось, что они давно искали случая встретиться, чтобы швырять в лица друг другу иронические восклицания, исхищряться в насмешливых гримасах и всячески показывать взаимное отсутствие уважения. Варавка сидел небрежно развалив тело свое в плетеном кресле, вытянув короткие ноги, сунув руки в карманы брюк, – казалось, что он воткнул руки в живот свой. Слушая, он надувал багровые щеки, прищуривал медвежьи глазки, а когда говорил, его бородища волнисто изгибалась на батисте рубашки, точно огромный язык, готовый все слизать.

– Позвольте, позвольте! – пронзительно вскрикивал он. – Вы признали, что промышленность страны находится в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?

– Хэ-хэ-хэ! – смеялся Лютов гнусавым, дразнящим смехом.

– К сему добавьте, что классовая вражда неизбежно задерживает развитие культуры, как сие явствует из примера Европы...

Клима изумлял этот смех, в котором не было ничего смешного, но ясно звучало дразнящее нахальство. Лютов сидел на краешке стула, согнув спину, упираясь ладонями в колени. Клим смотрел, как его косые глаза дрожат в стремлении остановиться на лице Варавки, но не могут этого и прыгают, заставляя Лютова вертеть головою. Клим видел также, что этот человек вызывает неприязнь к нему у всех, кроме Лидии, разливавшей чай. Макаров смотрел в открытую на террасу дверь и явно не слышал ничего, постукивая ложкой по ногтям левой руки.

– Но – мотивы? Ваши мотивы? – вскрикивал Варавка. – Что побуждает вас признать вражду...

– Фамилия, – взвизгнул Лютов. – Люто ненавижу скуку жизни...

Туробоев поморщился. Алина, заметив это, наклонилась к Лидии, прошептала ей что-то и спрятала покрасневшее лицо свое за ее плечом. Не взглянув на нее, Лидия оттолкнула свою чашку и нахмурилась.

– Владимир Иванович! – взывал Варавка. – Мы говорим серьезно, не так ли?

– Вполне! – возбужденно крикнул Лютов.

– Чего же вы хотите?

– Свободы-с!

– Анархизм?

– Как вам угодно. Если у нас князья и графы упрямо проповедуют анархизм – дозвольте и купеческому сыну добродушно поболтать на эту тему! Разрешите человеку испытать всю сладость и весь ужас – да, ужас! – свободы деяния-с. Безгранично разрешите...

– И – затем? – громко спросил Туробоев. Лютов покачнулся на стуле в его сторону, протянул к нему руку.

– А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он – трус, человек, он – жадный. Он – умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут... и предадутся богу благоденственного и мирного жития...

Варавка возмущенно выдернул руку из кармана и отмахнулся:

– Извините, это... несерьезно!

– Можно сказать несколько слов? – спросил Туробоев. И, не ожидая разрешения, заговорил, не глядя на Лютова:

– Когда я слушаю споры, у меня возникает несколько обидное впечатление; мы, русские люди, не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. Вы помните, Самгин, Кутузов называл наши споры «парадом парадоксов»?

– Ну-с? И – что же-с? – задорно взвизгнул Лютов.

– У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека – нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других – рабское подчинение его игре, – игре, весьма часто развращающей людей.

Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова:

– Прегордая вещеваете!

– У нас есть варварская жадность к мысли, особенно – блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам, – говорил Туробоев, не взглянув на Лютова, рассматривая пальцы правой руки своей. – Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как вольтерианцев-крепостников, дарвинистов – поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов этого же сословия.

– Это – кирпич в мой огород? – крикливо спросил Лютов.

– Нет, я не хочу задеть кого-либо; я ведь не пытаюсь убедить, а – рассказываю, – ответил Туробоев, посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.

– Не знаю, можно ли объяснить эту жадность на чужое необходимостью для нашей страны организующих идей, – сказал Туробоев, вставая.

Лютов тоже вскочил:

– А – славянофилы? Народники?

– «Одних уж нет, а те далече» от действительности, – ответил Туробоев, впервые за все время спора усмехнувшись.

Наскакивая на него, Лютов покрикивал:

– Но ведь и вы – и вы не самостоятельны в мыслях. Ой, нет! Чаадаев...

– Посмотрел на Россию глазами умного и любящего европейца.

– Нет, подождите, не подсказывайте... Наскакивая на Туробоева, Лютов вытеснил его на террасу и там закричал:

– Сословное мышление...

– Утверждают, что иное – невозможно...

– Странный тип, – пробормотал Варавка, и по его косому взгляду в сторону Алины Клим понял, что это сказано о Лютове.

Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.

– Теперь-с, показав друг другу флаги оригинальности своей... Что такое?

Третий голос, сиповатый и унылый, произнес:

– Может, на сома желаете поохотиться, господа? Тут для вашего удовольствия сом живет, пуда на три... Интересно для развлечения...

Клим вышел на террасу, перед нею стоял мужик с деревянной ногой и, подняв меховое лицо свое, говорил, упрашивая:

– Я бы вам, рубликов за двадцать за пять, отлично устроил охотку. Рыбина – опасная. Похвалились бы после перед родными, знакомыми...

Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой – деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.

Лютов торопливо спустился к нему и сказал:

– Идем.

Он пошел к реке, мужик неуклюже ковылял за ним. В комнате засмеялась Алина.

– Как вам нравится Лютов? – спросил Клим Туробоева, присевшего на перила террасы. – Оригинален?