Песчаные небеса - Локнит Олаф Бьорн - Страница 4

– …Назови же нам имя свое, о посланный небом воин, – закончил старец, которого, надо полагать и звали Джагулом аль-Баргэми, и воззрился на возвышавшуюся перед ним мощную фигуру чужеземца, – дабы знали мы, чье имя следует превозносить к небесам в благодарственных молитвах!

– Имя?.. Мое, что ли?.. – переспросил окончательно сбитый с толку северянин. – Если мое, то меня зовут Конан, а родом я из Киммерии.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Само собой, попасть в Султанапур этим же днем Конану было не суждено. Кочевники не пожелали отпускать так быстро своего спасителя, а отказаться от их гостеприимства варвар не решился.

“Лишний день или два ничего не решат, а вот отдохнуть после тяжелого перехода через Кезанкийские горы не помешало бы, – подумал Конан, после того, как Джагул, оказавшийся шейхом клана аль-Баргэми, пригласил его в свою небольшую крепость, примостившуюся у подножий одного из горных кряжей на самой границе с пустыней. – Очень надеюсь, что у зуагиров найдется что-нибудь получше кумыса. Должны же они держать хоть какой-то запас вин для гостей…”

До поселка было совсем не далеко – не больше полулиги. Поскольку большинство верблюдов погибло, на оставшихся в живых животных посадили женщин и детей, а мужчины, взвалив на себя остатки поклажи, двинулись вслед за мерно ступающими по накалившемуся песку зверями. Сам шейх Джагул восседал на идущем впереди верблюде, а рядом с ним, неловко цепляясь за мохнатый горб, раскачивался “спаситель и избавитель”, которого, несмотря на все его протесты, по приказу шейха усадили на единственного верблюда-альбиноса. По дороге Джагул без умолку рассказывал Конану о житье-бытье своего народа, искренне полагая, что варвару из далекой северной страны это крайне интересно, тогда как киммериец, в основном, думал о том, насколько же неудобно сидеть на жесткой спине проклятущей твари, и диву давался, как кочевники могут месяцами не слезать с верблюдов.

Однако кое-что из рассказа Джагула заинтересовало Конана. Выяснилось, что род старого шейха давно перестал быть кочевым и осел в небольшом оазисе, который был обязан своим существованием маленькой, но никогда не пересыхающей горной речке. Сейчас шейх со своими приближенными и кровными родственниками возвращался из Султанапура к себе в крепость. Проведя несколько дней в городе, Джагул аль-Баргэми продал через казначея намываемые в той же речке самоцветы, что приносили богатство его семье, а заодно и побывал на празднике, устроенном эмиром султанапурским в честь женитьбы старшего сына на принцессе из Заморы. Чтобы вежливо оборвать нескончаемое описание торжества во дворце “солнцеликого эмира”, Конану пришлось задать давно вертевшийся на языке вопрос:

– А этот, ну, которого я… это… Он кто?

Старец примолк, соображая, что именно северянин имел в виду, а потом осторожно переспросил:

– Что хочет узнать наш могучий гость от своего вечного должника?

– Ну, про руваха, или как его там… Что это было?

– А-а-а! – просиял шейх. – Равах – мерзостная тварь, встречающаяся редко, но всегда приносящая разорение и смерть каждому, кто окажется у нее на пути. Живет равах глубоко в песке, прорывая там длинные ходы, которые не обваливаются от того, что стены их скреплены его ядовитой слюной. Обычно червь лежит, затаившись, и слушает, что делается над ним, на поверхности. Заслышав шаги людей или верблюдов, равах исторгает из глубин песка пустыни свои всевидящие руки, и нет спасения тому, кого схватят они и потащат под землю, в его логово, где червь поедает их, не оставляя даже одежды или шкур.

– А ты откуда про это знаешь? – удивился Конан.

– Крепость Баргэми построена как раз над одним из таких обиталищ, давно брошенных хозяином. Мы завалили все выходы в дальние коридоры, уходящие под горы или в пустыню, а в самых старых подземельях раваха устроили сокровищницы, – пояснил старик.

– А не боишься, что он вернется?

– Нет, – покачал головой шейх. – Древних чудовищ осталось совсем немного. Мудрецы говорят, что их всего шесть… Хотя, после сегодняшнего восхода, их, стало быть, осталось пять. В старину их тоже было мало, и на бой с равахом мог выйти лишь воитель, отмеченный печатью Кемоша. Избранный. Каждого такого воина любое колено нашего народа с радостью могло принять в семью, из каких бы краев не происходил победитель червя пустыни.

В этот момент Джагул многозначительно посмотрел на Конана, но киммериец не обратил на это никакого внимания.

– А кто эти люди, которые идут с тобой? – задал новый вопрос северянин, опасаясь, что шейх опять примется восхвалять “отмеченного печатью Кемоша”.

– О, здесь несколько моих жен с детьми. Правда, две жены были сегодня пожраны равахом, но, к счастью, это не были любимые жены… Конечно же со мной путешествуют воины стражи, трое племянников с женами и слугами, мой троюродный брат Джабал и его семья… – речь шейха вновь перестала быть интересной для Конана, но что делать с таким словесным потоком, варвар не знал, и поэтому продолжал молча выслушивать казавшийся бесконечным перечень родственников Джагула, которых старик вывез из уединенного оазиса посмотреть шумный Султанапур. Еще киммерийца радовало, что учтивый шейх не стал интересоваться его прошлым и выяснять, что же делает северянин в пустынях востока.

Наконец, впереди показалась крепостная стена, сложенная из грубого серого песчаника, за которой скрылся оазис Баргэми. Крепость охватывала неполным четырехугольником подошву могучего утеса, с которого, сверкая мелкими брызгами, стремительно скатывалась узкая речушка. Шейх не преминул сообщить, что воды потока собираются в озерцо внутри крепости, а их избыток теряется в необозримых просторах песков.

Пропуская мимо ушей речи старца, Конан рассматривал приближающиеся ворота. Окованные узорчатыми металлическими полосами деревянные створки были нешироки, всего-то локтей шесть или семь. Снаружи остатки разгромленного равахом каравана встретили шестеро стражников, сжимавших в руках длинные, увенчанные бунчуками копья. Старший зуагирский воин, увидев на переднем верблюде своего шейха, подбежал к нему и упал перед верблюдом повелителя в пыль. Шейх Джагул, сунув ладонь за пазуху, вынул золотую монету, бросил ее в песок перед стражником, и милостиво проговорил:

– Самил, вот тебе за верность… Все ли было спокойно в мое отсутствие? Не беспокоили ли дом наш проклятые джавиды, да обрушится на них гнев Кемоша, и да отсохнут их вислые уши?! И не вернулся ли сын и наследник наш Джафир из крепости младшего брата нашего?

– В Баргэми все спокойно, о владыка, да продлятся бессчетно годы твои! Дом предков ждет тебя с нетерпением. А Джафир с гонцом прислал весть, что вернется в домой лишь завтра, – Самил еще раз преклонил голову, едва не коснувшись лбом песка и вопросил: – Ровным ли был путь под ногами твоих верблюдов и приветливо ли встретил тебя царственный эмир?

Старец нахмурился, бросил взгляд на Конана, и коротко ответил:

– Об этом потом, Самил. Беги, скажи, чтобы подготовили покои – у нас гость, и непростой…

Самил мельком взглянул на восседающего на почетном белом верблюде рослого северянина, и Конан уловил в глазах зуагира некоторую настороженность. Однако начальник стражи не позволил себе излишнего любопытства и, еще раз склонившись перед шейхом, опрометью бросился в широко раскрывшиеся врата.

Когда верблюды медленно прошествовали внутрь крепости, глазам Конана предстала весьма живописная картина. Он увидел беспорядочно расположенные одноэтажные глинобитные домишки с маленькими, кривыми окошками, укрытые пожелтевшими, сухими пальмовыми листьями. А над жилищами простых людей возвышались узкие остроконечные башенки, прилепившиеся к углам трехэтажного, серовато-бежевого квадратного здания, окруженного на удивление пышным садом, какого не встретишь нигде более в разбросанных по туранской пустыне оазисах.

Конан невольно залюбовался открывшимся видом – за долгое путешествие через горы и пустыни, глаз отвык от такого буйства зелени, наблюдая лишь невзрачный песчаник, бесцветные, сухие пустынные растеньица да блеклое небо над раскаленными солнцем горами.