Антон-Горемыка - Григорович Дмитрий Васильевич - Страница 12

– Послушай, добрый человек, – произнес Антон, оглядывая с беспокойством постоялый двор и навесы, – послушай, мотри, не было бы лиха… не обидели бы меня… не увели бы лошаденки; я слышал, народ у вас в городах на это дело добре податлив…

– Эх ты! – воскликнул тот, ударив мужика по плечу, – прямо ты, брат, деревенщина, пра, деревенщина; борода у те выросла, а ума не вынесла; ну, статочно ли дело? сам порассуди, кому тут увести? ведь здесь дворник есть, ворота на ночь запирают; здесь не деревня, как ты думаешь. Знамо дело, долго ли до греха, коли не смотреть, на то, вишь, и двор держат, а ты думаешь, для чего?…

– Оно так, – отвечал мужик, продолжая озираться на стороны, – вестимо так, а все словно думается…

– Что говорить, – начал рыжий, переменив вдруг насмешливый тон на серьезный, – кто против того? животину водить – не разиней ходить, это всякий знает…, полно, земляк, полно; а ты взаправду опасаешься, что ли?…

– Как перед богом, боюсь… добрый человек.

– Ну, коли так, привяжи ее пока здесь к столбу, а потом приходи сюда спать; я и сам с тобою лягу… пойдем выпьем по чарке винца, смерть прозяб… а там подкинем соломы да всхрапнем… ладно, что ли?…

– Ладно, коли твоя добрая душа будет…

– Привязал?

– Привязал…

– Мотри, привязывай крепче, чтобы не отвязалась неравно да не ушла…

– Нет, не уйдет…

– Пойдем.

Изба, в которую рыженький ввел Антона, была просторна; по крайней мере так показалась она последнему при тусклом свете сального огарка, горевшего на столе в железном корявом подсвечнике; один конец перегородки, разделявшей ее па две части, упирался в исполинскую печь с уступами, стремешками и запечьями, другой служил подпорою широким полатям, с которых свешивались чьи-то длинные босые ноги и овчина. За столом, под образами, сидели четыре человека и ужинали; подле них хлопотала хозяйка, рябая, встрепанная, заспанная баба.

– Хлеб да соль, братцы, – вымолвил рыженький, запирая дверь, – здравствуй, хозяйка!

– Хлеб да соль, – проговорил в свою очередь Антон, крестясь перед образами.

– Спасибо, – отозвались сидевшие мужики.

– Вам постоять, что ли? – грубо спросила дворничиха.

– И то тебя, вишь, не обходим, вот и товарища привел… ну, а хозяин где?

– Кто там?… – послышалось сверху, и в то же время длинные ноги, висевшие с полатей, перевернулись и доказали, что принадлежащее им туловище перевалилось на спину.

– Что там развалился, черт? – закричала сиповатым голосом хозяйка, – ступай! вишь, народ подошел…

На полатях послышалась зевота.

– О-о-о! Господи, господи, о-о! – бормотал хозяин, сползая по стремешкам печи вниз. – А! – воскликнул он,

останавливаясь, – а! здорово, рыжая борода!

Рыженький подал ему из-за спины Антона выразительный знак рукою. Хозяин тотчас же замолчал; закинув обе руки за шею, он потянулся, зевнул и продолжал лениво:

– Эк вы поздно как таскаетесь, люди спать давно полеглись; ну, а мужичок с тобой пришел?

– Со мной.

– Лошадь есть?

– Есть.

– Сенца надыть, что ли? – спросил хозяин Антона, – у меня сено знатное…

– Нет, – отвечал простодушно Антон, – сена не надо, я лошадь-то продавать привел: и так простоит сердешная…

– Твоя на то воля… ужинать небось станете?

– Давай!…

– Такая-то беда у меня… малого своего отослал в Зименки… до сих пор не вернулся; сам за все и про все, – говорил хозяин, слезая наземь.

– А почем ужин? – рассеянно спросил рыженький.

– Известно, что тут толковать, лишнего не берем, что в людях, то и у нас: шесть гривен с хлебом.

– Ладно… Эй, хозяйка! собирай скорей, смерть проголодались.

– Вам чего? щей плехнуть, аль гороху вальнуть, аль лепеху с семенем? – спросила хозяйка.

– Давай что ни есть… Хозяин, а хозяин, нет ли, брат, винца?

– Как не быть… вам сколько?

– Что, Антон, голову-те повесил, вино есть, аль не слышишь? выпьем, говорю, завтра знатный будет день. Хозяин, давай штоф!…

Когда дворник вышел, рыженький повертелся еще несколько минут подле печки и шмыгнул в двери. Это было сделано так ловко, что Антон ничего не заметил; он снял с себя полушубок, повесил его на шесток, помолился богу, сел за стол и в ожидании ужина принялся рассматривать новых своих товарищей. Двое из них немного погодя встали, перекрестились и молча улеглись на нары, занимавшие целую стену избы. Антон увидел, что тут спало еще несколько человек мужиков. Из оставшихся двух за столом один особенно привлек внимание нашего мужика. Это был толстенький, кругленький человек, с черною окладистой бородкой, плоскими маслистыми волосами, падавшими длинными космами по обеим сторонам одутловатого, багрового лица, отличавшегося необыкновенным добродушием; перед ним на столе стояла огромная чашка каши, деревянный кружок с рубленой говядиной и хрящом и миска с лапшою; он уписывал все это, прикладываясь попеременно то к тому, то к другому с таким рвением, что пот катился с него крупными горошинами; слышно даже было, как у него за ушами пищало. Антон первый прервал молчание.

– Вы отколе? – спросил он.

Мужик встряхнул головою, устремил на него оловянные глаза и, проглотив кашу, мешавшую ему закрыть рот, отвечал:

– Сдалече: ростовские.

– Господские?

– Барские…

– Большая вотчина?

– Большая…

Тут хозяйка поставила перед ним чашку тертого гороху; мужичок принялся за него с тем же ничем несокрушимым аппетитом и уже ничего не отвечал на вопросы Антона. Скоро вернулся рыженький с штофом вина, сел подле товарища, и оба принялись ужинать. Немного погодя явился и сам хозяин.

– А ты ехать собрался, что ли? – спросил он у мужичка, сидевшего рядом с ярославцем.

– Да, мне пора, – отвечал тот, подтягивая кушак, – до свету надо быть дома.

Антон мгновенно поднял голову, поглядел на него, вздохнул и перестал есть. Хозяин снял с полки счеты и подошел к отъезжавшему вместе с хозяйкой.

– Щи хлябал?

– Хлябал.

– Кашу ел?

– Ел.

– Масло лил?

– Лил.

– Сорок копеек, – произнес отрывисто хозяин, щелкнув костями.

Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту же минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.

– Хозяин! – начал первый, прислушавшись прежде к шуму телеги отъехавшего мужика, – подсядь-ка, брат, к нам, не спесивься; вот у меня товарищ-ат что-то больно приуныл, есть не ест и пить не пьет; что ты станешь с ним делать…

– Ой ли? – произнес хозяин, подходя к столу, – ну, давай… как бишь звать-то тебя?… Пантелеем, что ли?

– Антоном…

– Давай, брат Антон, я выпью… да ты-то что? э! полно, чего кобенишься, пра, выпей, вино у меня знатное, хошь пригубь…

Антон выпил.

– Не то, братцы, на разуме у меня; так разве, со стужи, – произнес он, крякнув и обтирая бороду.

– Пей, не робей, – вскрикнул рыженький, перемигиваясь с хозяином… – Ну-кась, брат, со стужи-то еще стаканчик…

– Спасибо… много доволен…

– Э! что за спасибо! пей, сколько душа примет… знамо, первая чарка колом, вторая соколом, а третью и сам позовешь; пей; душа меру, брат, знает… а там и спать пойдем…

– Под навес? – спросил Антон, глаза которого начинали уже разгораться.

– Вестимо, что под навес… вот добрый хозяин и соломки даст… да пей же, брат, пей без опаски… хлеб ешь?

– Ем.

– Ну, а разве вино не тот же хлеб! маненько только пожиже будет… валяй! Ну, экой, право, приквельной какой, долго думать, тому же быть…

– Для ча не выпить, когда добрый человек подносит, – подхватил хозяин. – От эвтого, брат Антон, зла не будет… пей за столом, говорят добрые люди, да не пей, мотри, только за углом…