В подполье можно встретить только крыс… - Григоренко Петр Григорьевич - Страница 51

Однако в Смоленске я был с ромбом. И это, я потом предположил, была рассчитанная хитрость Вишнеревского. Сообразив, что знаки различия военно-технического состава по званиям не отличаются ничем от тех, которые носились по должностям, он захотел, чтобы я выглядел попрестижнее, пробивая наш вопрос. А может быть, он этого и не думал. Просто хотел, чтобы строго соблюдался установленный порядок. Так это или не так, но по знакам различия я в Управление начальника инженеров оказался самым большим начальником. Даже начинж имел только три «шпалы», правда, командные — полковник. Ко мне же все обращались как к имеющему звание бригадного инженера, и все для меня делалось быстро. В тот же день я получил аудиенцию у начальника штаба округа, а на следующее утро у командующего, чьи обязанности выполнял в то время Тимошенко. Уехал я, имея распоряжение немедленно приступить к строительству двух батальонных районов. Были оформлены и наряды на строительные материалы.

В тот же день, когда я вернулся из Смоленска, меня навестило весьма примечательное существо. Представьте себе человеческий череп, обтянутый самой тонкой писчей бумагой. В глазницах стеклянные, совершенно неподвижные глаза непонятного голубоватого цвета с каким-то налетом тумана. Уши и нос тоже неподвижны и того же бумажного цвета, что и лицо. Череп покрыт расчесанными на левый пробор белесыми волосами, которые производят впечатление или искусственных или перенесенных сюда с чужой головы. Губы настолько тонкие, что рот выглядит буквально ниточкой. При разговоре губы часто раздвигаются на всю ширину рта, обнажая желтоватые зубы. Это улыбка. Жуткая, я бы сказал, улыбка, т. к. ни один мускул на лице не сдвигается с места, а глаза остаются неподвижными и ничего не выражающими. Впечатление черепа при таких «улыбках» усиливается: создается впечатление, что кто-то где-то дергает невидимый шнурок и раздвигает губы, прилепленные к этому черепу.

Мне стоило большого труда НИЧЕМ не выказать состояния, в которое меня привел вид этого призрака. Он шел ко мне от двери с раздвинутыми губами и, подойдя, протянул руку: Кирилов. Ага, так вот кто это. Начальник отдела контрразведки «Смерш» Минского укрепленного района Кирилов. Я слышал эту фамилию, но как-то не доводилось видеть его и слышать о нем. Сейчас, глядя на него, я невольно вспомнил Васильева. Встретиться с этим привидением в том месте, где ты в полной его власти — дело страшное. Мысль о Васильеве меня так захватила, что тяжкое впечатление, которое он произвел на меня, рассеялось. Я представил себя на месте Васильева и решил, что на это чудище, чтобы отстоять себя, не надо реагировать. После этого разговор с ним пошел у меня нормально. Однако впоследствии, когда аресты пошли один за другим, я каждого арестованного представлял в застенке лицом к лицу с этим живым скелетом.

Сейчас же мы говорили у меня в кабинете. Я сразу перешел на деловой тон. Сказал, что жду от контрразведки помощи. «Мы будем строить в районе Плещениц два батальонных района. Я сегодня привез распоряжение об этом. Работа срочная и очень важная. А главное, нам важно скрыть, что мы это строим. Я думаю дополнительно „закрыть“ 3–4 района. Во всех этих районах начнем работы, но действительные только в одном. Все районы возьмем под охрану, но самая бдительная охрана — в действительном районе. Надо, чтобы и птица непотребная не пролетела туда».

Не знаю, зачем он приходил, но моя экспрессия захватила его. Лицо, правда, никак не реагировало, но разговор он вел по моей теме и весьма заинтересованно. Я попросил, чтобы он помог в подборе охраны и людей, которые будут вести работы в ложных районах. Он сказал: «Я поручу это Черняеву». И тут я решил идти на пролом.

— Видишь ли, я на него не очень надеюсь, — и я рассказал историю с ним в сапбате 4 ск. — Не очень он любит работать. А это дело требует внимания, добросовестности и много труда. А кроме того, я думаю, что он относится ко мне не очень дружелюбно. А это может помешать делу.

— Хорошо! — Сказал он, — Я это дело обдумаю. Надеюсь, сделаем так, чтоб все обернулось на пользу нашей партии и народу.

На этом и закончилась наша первая встреча.

Первая, но далеко не последняя. Часто я встречался с Кириловым. Еще чаще вспоминал, в связи с начавшимися арестами в УР'е. Тяжкое чувство оставил во мне последний период моего пребывания в Минском УР'е. С одной стороны, я не мог не чувствовать удовлетворения от того, что совершил столь огромное продвижение по службе. Не могли не радовать и бесспорные трудовые успехи на новом поприще. Но с другой стороны, не было той радости творчества, что во время практики. Теперь тоже делалось дело. И пожалуй более квалифицированно, но сердце не радовалось, а было в тревоге. Постоянно как будто кто-то подозрительно наблюдал за твоими действиями. Эта «беспричинная», не ясно осознаваемая тревога усиливалась с каждым новым арестом. Я же весь УР исколесил многократно, знал всех командиров полков и артпульбатов, со многими вступил в приятельские отношения. И вот одного, другого, третьего… арестовывают. Остальные на глазах меняются. Исчезла прежняя откровенность, непринужденность. Люди начинают смотреть на тебя подозрительно, иные со страхом.

Я хорошо знал полковника Кулакова, командира 39 полка, лучшего, по-моему, из командиров полков. Я с ним крепко подружился в деле, в службе. И вот начинаю видеть его все менее и менее общительным. Потом его вызывают на дивизионную партийную комиссию (ДПК) — обвиняют «в связях с врагами народа». И это потому, что он служил вместе с людьми, которые оказались арестованными. В партийной формулировке это звучит «оказались врагами народа». Не «арестованы по подозрению», а «оказались врагами народа». Раз арестованы, значит «оказались». Кулаков резонно говорит, что знал этих людей как честных и добросовестных командиров и совершенно не был осведомлен об их враждебной деятельности. Но его из партии исключают за «связь с врагами народа». Убитый, он едет домой. На въезде в городок его поджидают молодчики Кирилова, пересаживают в «воронок» и, не дав повидаться с семьей, везут обратно в Минск — в тюрьму.

За Кулаковым на ДПК потащили командира 38 полка — полковника Куцнера. Обвинение такое же и решение тоже «исключить из партии за связь с врагами народа». Уже много лет спустя я от прошедших такое исключение узнал, как дальше развертывались события. В тюрьме следователь предъявлял обвинение: «связь с врагами народа». Основание — решение партийной организации. А дальше: «Рассказывайте о своей вражеской деятельности!» И… пытки. Вот и вся несложная механика размножения врагов народа. После ареста такого «связанного с врагами народа», как Кулаков, начались аресты тех, кто был связан с ним. У Кулакова в полку, вскоре после его ареста, были арестованы начальник штаба полка, командир артпультбата и далее пошли арест за арестом всех, кто был связан с Кулаковым по службе. В связи с этим люди стали бояться ходить к начальнику даже по его вызову. Я сам чувствовал, как вокруг меня создается пустота. Приедешь в часть, а офицеры разбегаются. На всякий случай — может, меня завтра арестуют, и его потянут к ответу за связь со мной. Полк Кулакова — лучший в дивизии — на глазах разваливался. Солдаты открыто говорили… Нет, не в защиту невинно арестованных командиров. Наоборот: «Кто нами командует!!! Враги народа умышленно поставят нас под убой. Надо всех офицеров „перешерстить“. Ведь их всех Кулаков принимал. Знал, кого принимает. Ненужных ему отчислял из полка».

Но в 38 полку события пошли по-иному. Когда Куцнера исключили, он пошел на вокзал. И совершил такое, чего никто не ожидал. Его, как и Кулакова, ждали дома — на ст. Дзержинск железнодорожной линии Москва — Негорелое, а он по той же линии поехал в другую сторону — на Москву. Осенью, когда я приехал в Академию Генерального Штаба, случайно встретил Куцнера. От него я узнал об этом его маневре. Мы в УР'е никто не знали, где он. Кирилову же, который знал, конечно, его адрес, было невыгодно рассказывать о своей «промашке». Поэтому мы все считали Куцнера арестованным.