Ханс Бринкер, или Серебряные коньки - Додж Мери Мейп - Страница 42

Из всей этой радостной толпы только одна девочка вспомнила о темной маленькой фигурке, что лежала у «дома идиота».

Бедная, перепуганная Гретель! Она не думала о школьниках, хотя их веселый смех доносился до нее, как. сквозь сон… «Как громки стоны за этим завешенным окном!» — думала она. Неужели чужие люди действительно убивают ее отца?

При этой мысли она вскочила на ноги с криком ужаса.

«Ах, нет! — всхлипнула она и снова опустилась на бугорок мерзлой земли, на котором сидела все время. — Мама и Ханс там. Они позаботятся о нем. Но какие они были бледные! Даже Ханс—и тот плакал!.. Почему старый сердитый меестер оставил его, а меня услал? — недоумевала она. — Я прижалась бы к маме и поцеловала бы ее. После этого она всегда гладит меня по головке и ласково говорит со мной, даже если перед тем сердилась… Как сейчас стало тихо! Ах, если умрут и отец, и Ханс, и мама, что я тогда буду делать?» И Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и зарыдала так, словно сердце у нее разрывалось.

За последние четыре дня бедной девочке пришлось нести непосильное бремя. Все это время она была для матери послушной маленькой служанкой. Днем утешала и подбодряла бедную женщину, помогая ей во всем, а долгими ночами дежурила вместе с нею. Она знала, что сейчас происходит что—то ужасное и таинственное, такое ужасное и таинственное, что даже ласковый, добрый Ханс не решился объяснить ей, в чем дело.

Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не сказал ей? Как не стыдно! Она не ребенок. Это она отняла у отца острый нож. Она даже отвлекла его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой, не смог ей помочь. Так почему же с ней обращаются так, словно она ничего не умеет? О, как тихо… и какой холод, какой жестокий холод! Если бы Анни Боуман не ушла в Амстердам, а осталась дома, Гретель не чувствовала бы себя такой одинокой. Как мерзнут ноги… Не от этих ли стонов ей кажется, будто она плывет по воздуху?..

Нет, так не годится… Матери с минуты на минуту может понадобиться ее помощь!

С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и удивилась — удивилась, почему небо такое яркое и синее, удивилась тишине в домике и больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.

Вскоре она снова упала на землю, и мысли все больше мешались и путались в ее помутившейся голове.

Какие странные губы у меестера! Как шуршит гнездо аиста на крыше, словно нашептывая ей что—то! Как блестели ножи в кожаном футляре — пожалуй, еще ярче, чем серебряные коньки. Если б она надела новую кофту, она бы так не дрожала. Эта новая кофта очень красивая… Единственная красивая вещь, которую Гретель носила в жизни. До сих пор господь хранил ее отца. Он и теперь сохранит, только бы ушли те двое.

Ах, сейчас меестеры очутились на крыше! Они карабкаются на самый верх… Нет… это мама и Ханс… или аисты… Темно, ничего не разберешь. А бугорок трясется и качается так странно… Как нежно поют птички! Это, наверное, зимние птички — ведь воздух прямо кишит ледяными снежинками… Да тут не одна птичка… их целых двадцать… «Послушай их, мама!.. Разбуди меня, мама, перед состязаниями… я так устала все плакать и плакать…»

Чья—то рука твердо легла на ее плечо.

— Вставай, девочка! — крикнул ласковый голос. — Нельзя так лежать, ты замерзнешь.

Гретель медленно подняла голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей в лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это не показалось странным — ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!

Но ей и не снилось, что Хильда будет так грубо трясти ее, поднимать насильно, — не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:

— Гретель! Гретель Бринкер! Проснись же, проснись! Все это было наяву. Гретель подняла глаза. Прелестная, хорошенькая девочка все так же трясла, терла, чуть не колотила ее. Наверное, все это сон. Да нет, вот и домик… гнездо аиста… и карета меестера у канала. Теперь Гретель все видела ясно. В руках у нее покалывало, ноги дрожали… Хильда заставила ее сделать несколько шагов. Наконец Гретель начала приходить в себя.

— Я заснула. — пролепетала она, запинаясь, и, очень смущенная, обеими руками протерла глаза.

— Да, вот именно, и слишком крепко заснула, — улыбнулась Хильда побелевшими губамп. — Но сейчас тебе лучше… Обопрись на меня. Гретель… вот так… а теперь двигайся. Скоро ты настолько согреешься, что тебе можно будет сесть у огня… Давай я отведу тебя домой.

— О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!

Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.

— Хорошо, Гретель… Старайся идти побыстрее. Я уже давно заметила тебя здесь на бугорке, но думала, что ты играешь… Вот так… двигайся…

Все это время добрая девочка заставляла Гретель ходить взад и вперед, поддерживая ее одной рукой, а другой стараясь изо всех сил стащить с себя теплое пальто.

Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.

— О, юфроу! — крикнула она умоляюще. — Пожалуйста, и не думайте об этом!.. Пожалуйста, не снимайте его с себя! Я вся горю… я, право же, горю… Нет, не то чтобы горю, но меня всю как будто колет иголками и булавками… Пожалуйста, не надо!

Отчаяние бедной девочки было так искренне что Хильда поспешила успокоить ее:

— Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками… вот так. Щеки у тебя уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя. Непременно впустит… А что, твой отец очень болен?

— Ах, юфроу, — воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами, — он, должно быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня все молчит… Слышите, как он стонет? — добавила она, снова охваченная ужасом. — В воздухе что—то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать его голос!

Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни звука.

Что—то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.

— Оттуда не видно, — страстно рыдала Гретель, — мама залепила окно изнутри промасленной бумагой! Но в другом окне, на южной стене, бумага прорвалась… Пожалуйста, загляните в дырку.

Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым свешивалась низкая тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг она остановилась.

«Нехорошо заглядывать в чужой дом», — подумала она. Потом тихонько позвала Гретель и сказала ей шепотом:

— Загляни сама… Может быть, он просто заснул.

Гретель бросилась было к окну, но руки и ноги у нее дрожали. Хильда поспешила поддержать ее.

— Да уж не захворала ли и ты? — ласково спросила она.

— Нет, я не больна… только сердце у меня сейчас поет, хотя глаза сухие, как у вас… Но что это? И у вас глаза уже не сухие? Неужели вы плачете из—за нас? О юфроу… — И девочка вновь и вновь целовала руку Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.

Рама была сломана и починена во многих местах; поперек нее свешивался оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.

— Что—нибудь видишь? — прошептала наконец Хпльда.

— Да… Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все впились в него глазами. Ох! — чуть не вскрикнула Гретель, откинувшись назад, и быстрым, ловким движением сбросила с себя тяжелые деревянные башмаки. — Я непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдете со мной?

— Не сейчас. Слышишь — зазвонил школьный колокол. Но я скоро вернусь. До свиданья!

Гретель вряд ли слышала эти слова. Но она долго помнила ясную, сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.