Повести и рассказы - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 56

— Гаврила! — сказал за день до спектакля знаменитый бас своему портному. — Гаврила! Подпори мне погоны в мундире Гремина!..

— Да зачем это вам, Федор Иваныч?

— Не твое дело, братец! Тут, брат, высокая политика, а ты — гнида! Сделай так, чтоб на честном слове держались.

Но тогда — позвольте! Тогда и экспромтная история с «Дубинушкой» подмочена; тогда и казус с коленопреклонением очень мне подозрителен; да точно ли это бурные, неожиданные, сразу налетевшие шквалы?! Не было ли так:

1905 год. Кабинет жандармского полковника… Курьер докладывает:

— Господин Шаляпин хотят видеть!

— А-а… Проси, проси!.. Какому счастливому событию обязан удовольствием видеть вас, Федор Иваныч?

— Да так… Зашел просто поболтать, — сочным басом отвечает знаменитый певец. — Ну, что, революцией все занимаетесь, крамолу ловите, хе-хе.

— Да, хе-хе-хе! Приходится.

— Дело хорошее. Небось, все молодежь, все горячие головы?

— Да… Большей частью.

— Небось, все «Дубинушку» поют?

— Бывает.

— Что ж вы им за эту «Дубинушку»? Небось, в каталажку?

— Ну, что вы! «Дубинушка» — дело у нас невинное… Ну, сделаешь замечание, ну, поставишь на вид…

— Только-то? Ну, я пойду. Не буду мешать.

И в тот же день Шаляпин бодро, грозно, эффектно, с большим революционным подъемом спел «Дубинушку». А окружающие объясняли: такая минута подошла, когда даже камни вопиют.

А в лето 1909 года позвал однажды Шаляпин своего портного, вероятно, того же самого Гаврилу, и сказал ему:

— Завтра к спектаклю нашей мне на коленки штанов, которые будут на мне, нашей изнутри по ватной подушечке. Так, чтобы на самые колени приходилось!

— Да ведь некрасиво, Федор Иванович… Выпучиваться будет.

— А ты не рассуждай. Политика, брат, дело высокое, а ты — кто? Смерд. Илот.

Такое мое мнение, что когда Юденич войдет в Петроград, в первом ряду восторженного населения будет стоять Шаляпин и, сверкая чудесными очами, запоет сочным басом «Трехцветный флаг» Мирона Якобсона.

— Вот тебе и Шаляпин, — благоговейно скажут в толпе. — Не выдержало русское сердце — запел экспромтом что-то очень хорошее!

А экспромт этот был задуман в тот самый день, когда Гаврила погоны подпарывал: Гаврила погоны подпарывал, а Исайка в этот самый момент по поручению своего патрона тихо пробирался через границу в зону расположения Добровольческой армии — за свеженьким экземпляром «Трехцветного флага».

Ах, широка, до чрезвычайности широка и разнообразна русская душа! Многое может вместить в себя эта широкая русская душа… И напоминает она мне знаменитую «плюшкинскую кучу». У Гоголя. Помните? «Что именно находилось в кучке — решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывались оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога». Так и тут: все свалено в самом причудливом соприкосновении: царская жалованная табакерка с вензелем и короной, красная тряпка залитого кровью загрязненного флага, грамота на звание «солиста Его Величества», ноты «Интернационала» — и тут же заметно высовывается краешек якобсонского «Трехцветного флага». Мала куча — крыши нету!

Мартов и Абрамович

Существуют на свете два молодых человека — прекрасных, как майское утро, и обаятельных, как принцы из волшебной сказки…

Это — Мартов и Абрамович.

Они — эсдеки.

Они издают газету «Социалистический Вестник».

И носятся слухи, что эту газету даже кто-то читает. Летом ее тираж больше, зимой меньше. Летом, как известно, разводятся мухи — этот бич населения.

И вот, если разложить на столе «Социалистический Вестник», он через час почернеет от дохлых мух.

Очень полезно.

Если же подойти к этой газете, как к материалу для чтения, то у читателя получается ощущение, какое, вероятно, бывает у голодной собаки, когда озорной мальчишка дает ей проглотить кусок сала, привязанный к крепкой бечевке, и потом начнет подергивать за другой конец бечевки.

Я полагаю, что собака в этом случае питает страстное желание вывернуться наизнанку, только чтобы избавиться от навязанного ей ощущения.

Те же эмоции испытывает и читатель, решивший проглотить одним духом соблазнительное издание Радика и Дудика — Мартова и Абрамовича.

Однажды я прочел в этой газете энергичный и трогательный протест против расстрелов, практикующихся советской властью.

Мартов и Абрамович категорически утверждали, что расстрел эсдеков возмутительный произвол, и что эсдеков большевики расстреливать не имеют права.

О не-социалистах ничего не было сказано: значит, их расстреливать можно.

Протестовали и правые эсеры против расстрелов правых эсеров, и левые эсеры протестовали тоже — против расстрела левых эсеров.

Вышло как-то так, что меня — не эсдека и не эсера — может всякая каналья расстрелять, и ни эсдек, ни эсер даже не почешется.

Так как я человек беспартийный, то я собираюсь сузить этот принцип еще больше: меня зовут Аркадий, и я накатаю обращение ко всему миру с протестом против расстрела всех Аркадиев.

Раз человек носит поэтичное имя: Аркадий — не трожь его, скотина! Расстреливай Геннадиев и Апполинариев, если уж так тебе приспичило.

Другие человеки тоже могут организоваться по своим отличительным признакам: брюнеты напишут протест против расстрела брюнетов, рыжие станут грудью за рыжих, косоглазые за косоглазых и привычные кретины за… Впрочем, последнего не надо. Уже сделано.

Однако, как говорят французы — «вернемся к нашим баранам» — к Мартову и Абрамовичу.

Итак, они энергично протестуют: против расстрелов эсдеков, против удушения эсдековской прессы и против невключения эсдеков в число правящего класса.

А представьте вы себе такую картину: сидят Мартов с Абрамовичем у себя в редакции, тихо, мирно испускают «Социалистический Вестник» — вдруг является депутация русских мужичков и, повалившись в ноги, голосит:

— Земля наша очень велика и обильна, большевики вырезаны — придите княжить и володеть нами!

Пражские эсеры позеленеют и лопнут от зависти, что не их пригласили править, но Мартову и Абрамовичу уже не до них: мало ли какие бедные родственники корчатся по передним царственных домов.

— Наша взяла! — радостно гаркнет Мартов, и тут же покосится на Абрамовича, подумав: «Эх, хватил бы тебя паралич — можно бы тогда начать устраиваться без компаньонов!»

А Абрамович крепко пожмет Мартову руку, и мелькнет в его светлой голове мысль:

— Эх, не руку бы тебе так сжать, а горло! Ведь, знаю, поеду в Москву сейчас же за мной потащишься!

Но наружно оба будут сиять и, ужимая коленами пухлые чемоданы, пообещают делегации:

— Раз вы передаете власть в наши эсдекские руки — всякий произвол и насилие прекратятся! Долой гнет печати, долой расстрелы и Че-ка!..

Вот и Москва развернула свои пышные красоты перед двумя новыми Рюриком и Синеусом.

— С чего ж мы начнем? — спросил деятельный Абрамович. — Надо составить коалиционное правительство!

Мартов поморщился:

— Значит, с эсерами и кадетами?

— С какой радости? Что у нас, меньшевиков мало, что ли? Составим коалиционный кабинет из меньшевиков левых, меньшевиков правых и меньшевиков так себе.

Пришел Абрамович к Мартову — лица на нем нет:

— Вы послушайте, какое хамство! Эсеры ругательски изругали нас в своей газете за то, что мы их не включили в кабинет! Можете представить — меня назвали бездарным слизняком! По-моему, эту их паршивую газету нужно закрыть навсегда!

— Ну, положим, — усмехнулся Мартов, — это недостаточный мотив для закрытия.