Лес на той стороне. Книга 2: Зеркало и чаша - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 13

Опять в кощуну попал… Зимобор окинул лягушку взглядом, но стрелы возле нее не имелось. И на том спасибо. Убрав с лица мокрые волосы, он вернулся под дуб и сел. В голове был полный сумбур. Как он вообще сюда попал?

Потом он вспомнил. Ночь, песни о древних князьях, цепочка огней, висящих в воздухе вокруг временной могилы, блеск клинков под луной… Три лежащих тела. Мелькнула надежда, что все это дурацкий сон. Зимобор рванул меч из ножен и хватился за голову. Мало того, что вчера клинок не вытер, кровь засохла, портя драгоценную булатную сталь… Урод, недоумок, да в десятилетнем возрасте он не мог бы так сглупить… Бить его некому…

А главный ужас в том, что все это вовсе не сон. Значит, на него напали, он убил троих нападавших, а потом в приступе какого-то безумия сбежал сюда… Зимобор содрогнулся: ему очень хорошо помнилось, как он убегал от смертной Бездны, и это, пожалуй, ему не померещилось.

И где он теперь? Ну, найти дорогу к Смоленску он сумеет, не маленький, да и едва ли он забежал слишком далеко, хотя этот бор, ручей с лягушкой, небольшая луговина за ручьем и снова полоска леса ему не были знакомы. Так что, вставать и идти обратно?

Но что-то не пускало его встать и пойти. Что его ждет там, в Смоленске? В голове яснело, нерадостные соображения всплывали одно за другим. Его пытались убить, это несомненно. Допустим, он никому ничего не скажет. Но тех троих найдут, может, уже нашли, потому что утро, судя по солнцу, не раннее. Лучше было бы, если бы их не нашли, но не волочь же ему было, как ночному лиходею, трупы к берегу Днепра! Их найдут, пойдут разговоры, разбирательства… Никто ничего не видел… Кмети вспомнят, что он уходил ночью один, но свидетелей самой схватки не было. Допустим, вынесут приговор, как бывает, что «ни на ком не сыскалось». Едва ли Избрана будет требовать отыскания виновных. То есть если не виновата, то как раз и будет… или сделает вид, что не виновата, и будет требовать…

Мысли цеплялись одна за другую, путались, но никакого просвета за ними не показывалось.

А ведь истинный виновник, кто бы он ни был, на этом не успокоится. А значит, ему, Зимобору, будущему князю, нельзя выходить ночью одному? Ходить с кметями даже к отхожему чулану в своем собственном доме? Позор! Но все его противники – люди упрямые. Они попробуют опять. Или будут искать другие средства. А средств этих много, и все они так или иначе будут бить по целому городу, по целому племени! Значит, дети княгини Дубравки или их сторонники вовсе не готовы подчиниться божьему суду. Даже его победа в поединке с Буяром, будь она хоть трижды очевидна и убедительна, вовсе не убедит побежденных. Покоя в Смоленске не будет. А значит, ему, князю, ради этого покоя придется обидеть очень многих: выслать, заключить под стражу, может быть, лишить жизни… Зимобор не был к этому готов. Его врожденное чувство чести и справедливости возмущалось при виде того, как честь и справедливость попираются близкими ему людьми, но он не мог перенять у них эти же средства. Он хотел не власти, он хотел справедливости и соблюдения обычаев. Но хороша ли справедливость, за которую надо проливать кровь?

А вокруг была весна: на могучих дубах только-только раскрылись молоденькие, светлые и мягкие листочки, напоминающие ушки каких-то новорожденных зверьков; под ногами лежал толстый ковер из бурой прошлогодней листвы, источавший тонкий, прохладный, пьянящий запах прели. Сквозь слежавшиеся дубовые листья пробивались зеленые стрелки молодой травы, кое-где синели крупные фиалки, а поодаль, в мелких зарослях под кровлей дубовых ветвей, лежали на земле широкие темно-зеленые листья ландыша, похожие на лодки. Тонкие стебельки изогнулись как будто под тяжестью белых блестящих жемчужин, и аромат цветущих ландышей с каждым вдохом вливался в грудь. Зимобор протянул руку, сорвал ближайший стебелек, понюхал свежие кругленькие бубенчики с шестью крохотными лепесточками – и на душе полегчало. В этом сладостном запахе было, казалось, все самое лучшее, что только может дать человеку богиня Леля, весенняя внучка самой Макоши.

– Здравствуй, сокол мой ясный! – вдруг произнес звонкий, чем-то знакомый голос в нескольких шага от него.

Зимобор поднял голову и застыл. Даже позвоночник, казалось, заледенел от того зрелища, которое ему представилось. Под дубом, среди ландышевых зарослей, стояла девушка. Она не пришла, не прилетела, а просто выросла, вытянулась из-под земли, из листьев и цветов, соткалась из густого сладкого воздуха. На ней была длинная жемчужно-белая рубаха, ее распущенные золотистые волосы спускались ниже колен, тяжелые, густые, блестящие пряди вились, словно их развевал невидимый ветер, струились, как воды золотой реки. На голове девушки был венок из листьев и стеблей цветущего ландыша, и эти же стебельки с цветками-жемчужинками были густо вплетены в пряди ее волос, так что девушка казалась каким-то живым снопом цветущих ландышей. Кожа ее была почти такой же белой и нежной, как цветы, и чуть-чуть сияла в полумраке под дубом. А лицо ее… Зимобор встретился с ней глазами, и душа затрепетала, точно готовая покинуть тело. Ее лицо было прекраснее мечты, а в чертах его было спокойное всезнание и невозмутимая уверенность, присущая нечеловеческим существам. В руке ее были зажаты железные ножницы.

Не в силах пошевелиться, Зимобор не мог ни встать, ни даже моргнуть. Эти ножницы с их холодным, даже хищным железным блеском не вязались с манящей нежностью ее облика, но притом казались ее неотделимой частью.

– Что же не здороваешься? – Девушка улыбнулась и шагнула ближе, на Зимобора сильно повеяло ландышевым ароматом. – Ведь ты хотел снова со мной повидаться. Разве нам поговорить не о чем?

– Это… ты? – едва вымолвил Зимобор и наконец поднялся на непослушные ноги. Его шатнуло, и он оперся о влажную, в мелкой древесной пыли, жесткую шкуру дуба.

Эта женская фигура, сотканная из лесной свежести и пронзительной прелести ландышей, была плоть от плоти леса, но голос ее был голосом той самой звездной тьмы, что говорила с ним в ту памятную ночь.

– Конечно, это я. – Дева улыбнулась. – У меня много лиц. Тень облаков на небе – это я. Струи дождя над нивами – это я. Трава и цветок – это я. Судьба человеческая – это я, погребальная песнь – это я. Все, что растет и тянется вверх, – это я. Моя пора – юность, мое время – весна, моя власть – будущее. И имен у меня много. Я – Дева, пока не озарит горячий Луч темную Бездну, пока не сойдет Дух Перунов в Первозданные Воды, пока не падет семя в спящую землю – тогда стану я Матерью и исчезну, потому что родится иная Дева… А пока время мое – весна, зелень лесная – мои очи, лучи золотые – мои косы, цветы молодильные[19] – мое платье. Зови меня Младиной.

Ее голос звучал негромко, но проникал в самую глубину души. Да и едва ли это было голосом, который ловится слухом. Как в той темной горнице, Зимобор не чувствовал своего тела, от него осталась одна обнаженная душа перед высшей, нечеловеческой сущностью, впустила ее в себя и была поглощена ею, слилась с ней, и вместе с этой сущностью Зимобор знал, как самого себя, безграничную черную Бездну, где текут Первозданные Воды, ожидая, когда пламенный луч проникнет в них и зародит новую жизнь… Бездна всегда голодна в ожидании луча, она всегда ждет и жаждет. Бездна была в ней, а луч – в нем, как в каждом мужчине хранится искра животворящего Сварожьего огня, и эти взаимно дополняющие противоположности тянули их друг к другу и отталкивали. Бездна затягивала, стремясь к его огню, потому что такова ее природа и суть. Зимобор чувствовал разом и ужас перед ее поглощающей жадностью, и восторг – восторг божества, готового заново сотворить мир, ибо таково его предназначение…

И вдруг она отпустила его. Бездна закрылась, он снова был на поляне, а перед ним стояла девушка, настолько прекрасная, что даже выдумать такой красоты невозможно.

– Да ты садись, не стой, как молодой дубок. – Она указала на траву под деревом, и Зимобор с облегчением сел.