Иван и Данило - Гребенщиков Борис - Страница 5

А и что тут сказать? Поклонился я ему в ножки и орехов с медом на дорогу дал. Говорю еще напоследок – не страшно, академик, обратно в город идти? А он смеется – был я академиком, было страшно. Теперь человеком стал, и нормально. А совет будет нужен – еще к тебе приду. А дорогу, говорю, найдешь, или план-карту дать? Он еще пуще смеется – все испытываешь, Родион Иванович? Знаю я хорошо, что нет такого плана-карты, по которой к тебе доходят. Одна есть, но ее и рисовать не надо, сама в сердце стучит. Вскинул он котомку на плечи, обнял как медведь на прощание и зашагал. Думаю, дойдет».

После рассказа этого долго они втроем молчали, каждый про себя улыбался.

Данило вечером говорит: «Может, брат Ваня, это он Машину нашу Дарью душой почуял?» – «Может и так, Данилушко. Одно ясно – теперь у него своя яблочная машина в сердце работает. Так что дело идет на поправку».

Вечер, Сидят Иван с Данилой посреди избы, разбирают мешок. Радуются оба – Иван штучкам новым рад: одни поют, другие в хозяйстве полезны, третьи смешные очень; а Данило рад, что Иван радуется, что за вещи, откуда и почему. А главное, что все эти штучки ему еще больше, чем Ивану, нравятся, хоть они для жизни и не нужны. Но рассуждает так – раз люди сделали, то не может быть, чтобы зря. Вот они у нас полежат, может, цель свою и обнаружат.

«Вот, брат Иван, бутылка, а в ней заморская вода для поливки жареной картошки».

«Да неужто? А ну, польем».

Поливают. Вода коричневая, с картошкой вкусно выходит.

«Нужно будет нам, Ваня, воду эту понять, наверняка и у нас такая есть».

«А как съедим с ней картошки пуд, Данилушко, так, может, и поймем».

Мешок еще не пустой.

«А вот, брат Иван, колокольное дерево».

«Красивая вещь, Данилушко».

А вещь и вправду красивая. Поднимешь ее – и как стая в воздухе повисает, только не птиц, а малюсеньких таких колокольчиков, и все по-разному тихонечко звенят.

Поднял ее Данило, сидят оба, слушают. Ну, что тут говорить.

«Спасибо, Данило».

Хотели ее сразу же приспособить, да в мешке что-то еще есть.

«Чувствую, Данилушко, сурьезное что-то у тебя».

Данило виновато так улыбается, поглядывает на Ивана.

«Есть грех, Ваня, еще одну галантерею принес».

«Как, Данилушко, еще одну?»

А был такой случай, что приносит тоже Данило из города вещь – яркая, разноцветная, а ж глаза слепит. «Это, говорит, нам галантерея». – «Что за галантерея?» – «Сам не знаю, написано – чтобы в избе хорошо пахло». – «Да вроде и так неплохо, но раз принес, давай пробовать».

Нажал Данило сверху ей на кнопку, она зашипит как змея и цельную избу тумана напустила, да такого едкого, что насилу на воздух выбежали. Трое суток в дом не зайти было, вот тебе и галантерея.

«Так, говоришь, еще одну галантерею? Что же мы с ней делать-то будем, а, Данилушко?»

«Это, брат Ваня, галантерея иного склада. Мне ее отдали, говорят – только ты с ней справиться сможешь, разобраться в ейной сути.»

«Ну, это другое дело, Данилушко, кажи свою галантерею».

Достает. Эта тоже блестит, но как бы подледно, циферки разные просвечивают, буквы, виды заморские да лица бледные, усмехаются, зубы кажут.

«Может, мы ее, Данилушко, сразу на двор вынесем пробовать? Тоже ведь каверзная вещь, сразу видно».

Вынесли на двор. Вертели и так, и сяк, битый час на все углы нажимали – не выдает своего галантерейного нутра только циферки зеленым светятся, ехидно так подмаргивают.

«Может, в ней, Данилушко, завод вышел?»

«Ох, Ванюша, сам понять не могу, а только сердце екает».

Еще повертели, да уж темно стало, пошли чаи допивать да ложиться спать. Галантерею, однако, с собой взяли, чтобы хозяину соблазна не вышло.

Легли спать и проспали полночи. Да вдруг как жахнет. Вскакивают оба, чуть дурно не стало. В том углу, где галантерею расположили, дым разноцветный светится, а в нем полуголые мужики скачут, лица, как у зебр, полосатые, гогочут жеребцами, визжат всяк на свой лад, и гром железный гремит. А один лупит себя кулаком в грудь, сам весь цепями обмотан и кричит отчаянно: «Я не я, и корова не моя!»

В общем, чистый конец света.

Данило обмер весь, пал с лавки ничком и пополз по-пластунски, как под пулеметным огнем, к печке, где Иван лежит, стал на колени и кричит: «Спасай, Ваня, я чертей к нам в избу принес!»

Ивану в первый момент спросонья тоже не по себе стало. Потом смекнул, что дело тут нечисто: скакать скачут, а стол не сворачивают. Он Даниле и говорит– «Данилушко, не горюй, так это не черти, а одна видимость; вот как кум Родион давеча про ученого рассказывал».

Успокоил Данилу, смотрят представление. Черти покричали-покричали, да назад, в коробку и убрались. Опять тихо стало. Данило сидел-сидел, как плюнет:

«Одно слово – галантерея!»

«Да ведь ты сам, Данилушко, говорил – раз люди сделали, так не может быть, чтобы зря. Вот нам эта штука и случилась, чтоб мы поняли – зачем она в мире нужна».

На следующий день долго они с галантереей возились, но орешек крепкий. Не хотят черти из коробки вылезать. Пошли Иван с Данилой потом – к вечеру – по грибы, вернулись поздно, про коробочку то и забыли. Ночью опять просыпаются – крик, гвалт, черти по двору скачут. За голову схватились – а ну хозяина напугают, вдруг от удивления заболеет. Бегом на двор, а на дворе прямо цирк. Черти под деревом выкобениваются, а у сарая хозяин на корточках сидит – смотрит. А потом как захохочет, повалился на землю, за живот держится. Кончили черти свой хоровод, хозяин ждет – еще хочет. А черти и носа не кажут. Тогда хозяин забурчал что-то себе под нос, сел к коробке и начад там что-то шебуршать – глядь, и опять все зашумело, закричало, Он опять сидит, хохочет. И только черти устанут, он опять их из коробки выгоняет – пляшите, дескать. Потом коробку взял, и с довольным бурчанием поволок к себе в лес.

Переглянулись Иван с Данилой, и тоже довольные спать пошли. Нашлось и галантерее дело – хозяина веселить, да, верно, и не только хозяина, а всю лесную братию.

Лежат Иван с Данилой, засыпают, представляют себе – сидит сейчас на полянке разный лесной народ, а перед ними черти пляшут, как в театре. Потом Данило говорит:

«Иванушка, а, Иванушка…»

«Что, Данилушко?»

«А вот я все думаю – как же ты совсем чертей этих не испугался? А вдруг бы они настоящие были?»

«Да нет, Данилушко, черти на самом деле все как один видимость. Мы им, если их испугаемся, сами силу даем. А не дать им силу – так они и есть одна галантерея».

Возвращается Иван из леса, видит – Данило сидит у дерева, смотрит вокруг и плачет.

«Что с тобой, Данилушко?»

Тот слезы стирает, улыбнуться хочет – не выходит.

«Не получится, Ваня, у меня об этом сказать, да ведь и ты все видишь. Стоят деревья вокруг, солнышко заходит – и не могу, плачу, душа из меня прочь рвется. И сам думаю – куда рвется? А вон, видишь, облака наверху белые какие, да как высоко – и такое у меня понимание, когда гляжу на них, что мы с домом родным разлучены. Словно бы там мы должны быть, а не здесь. Да и есть мы, наверно, там, а здесь только часть наша ходит, как в командировке. А опущу глаза – деревья любимые стоят, трава растет, дом наш стоит – каждое бревнышко свое, каждую веточку на дереве, как ребенка, готов на руках таскать, росой отпаивать – и как будто вот все оно, под руками – ан нет, отделено от нас и как будто обреченное какое, только ему до этого и дела нет, оно с этим званьем на свет выросло – а у меня внутри все переворачивается. А ведь красотища какая – век бы всю эту землю на руках носил, целовал, да к сердцу прижимал. Вот поверишь, нет, Ваня, умереть захотелось, самому в землю эту лечь, лишь бы только она через это живой осталась, от нас не отделенной, чтобы мы ее, как свое тело, чувствовали, а она – нас. А как вместе на все гляну – и небо тут, и земля, и я посередине сижу – то и вообще ни одного слова про это не выдумано – только слезы из глаз. И горе в этом себе чувствую неизведанное, и сладость в этом несказанная, и тесно сердцу в теле моем, хочет оно со всем этим миром слиться и обнять его».