Иван и Данило - Гребенщиков Борис - Страница 2

«А как тут у вас, говорит, производится гомеопатия?»

Данило – на Ивана, Иван – на Данилу: «Что за гомеопатия?»

А тот смеется, этак диковато.

«Гомеопатия, говорит, такое устройство для сугрева и чтобы захорошело. Опять-таки уничтожает микроба». – «Да мы, человек хороший, и так в тепле, в хороше. А что до микроба, так он свою службу держит, мы свою, у нас мир да совет. Не за што нам его бить».

Турист покашливать начинает.

«А что, говорит, за служба у вас такая?»

«А такая, милок, и служба, что грибы чаем, орехи сохраняем, всякие травки в чай кладем, листочкам да корешкам счет ведем. Придет лось, расскажет что вкривь, что вкось; прибежит белка, расскажет где мелко. Прискачет мангуста, скажет – что-то в лесу пусто; выйдем на полянку, выкопаем ямку, было пусто, теперь станет густо. Подует ветер, расскажет, что есть на свете; журчит река, несет вести издалека. А мы кашу едим, друг на друга глядим, если где что не так – кидаем пятак, твой черед идти восстанавливать».

А Данило встанет; а еще, дескать, Яблочную Машину Дарья строим.

Глядят на туриста, а турист уж кривулем пошел. Какая-такая машина Дарья?

«Как же какая? Построим, будет себе работать. А работа у ней простая – что в мире не так, поправлять себе потихонечку. Да что говорить, вон в сарае стоит, выдь поглянь».

А из туриста уж жерди столбом полезли.

«Где, говорит, ваш сарай?» – и смотрит, как ерш на сковородке. – «Да вон, во дворе». Он – к двери, открыл, да и замер, как вкопанный. «Кто это там у вас по двору вашему кренделями ходит?» Иван в окошко смотрит. «Глянько-то, Данилушко, никогда не видал – хозяин вприсядку пляшет». Данило с лавки прыг – и точно. «Ну, Ваня, дела. Никак Яблочная Машина Дарья работать зачинает».

Взялись за руки и – без всякого грамофонта – пошли плясать по всей избе. От радости даже про гостя забыли. А тот стоит, лбом в притолоку уперся и мычит что-то. Долго мычал. Потом к Даниле о Иваном повернулся, в ноги поклонился.

«Простите, говорит, не знал вашей силушки».

«Да какая, турист, у нас силушка. Вот земля стоит, вот ветер дует, вот ручей журчит, вот огонь горит. А наша служба – сердце к этому приложить. Приложишь и слышишь – надо, брат Ваня, помочь. А отчего не помочь, раз руки есть. Начнешь делать, смотришь – а тебе все, что на свете есть, на свой манер подсоблять начинает. Так и живем – вместе».

Другой раз идет Данило с добычей к дому. А только-только первые листочки желтеть начинали, солнышко к вечеру клонится, благодать. Дорога тихая; а мешок тяжеленный как раз на зиму новые валенки с галошами.

Умаялся, сел спиной к дереву, глаза прикрыл – отдыхает. Сидел, сидел – вдруг чувствует: не один я тут сижу. Раскрыл тихонько один глаз – ничего. Дорога, кустики, солнышко вечернее. Раскрыл тихонько другой – ничего. А все равно – не один, хоть ты тресни.

Потом видит – сбоку в кустиках то ли тени морочат, то ли марево какое. Ждет, не шелохнется. Долго ждет. Постепенно тени складываются так, будто сидит кто. То ли зверь, а только ближе к человеку, только маленькому, с булку, Да и то сказать – вроде человек, а вроде нет, так, не пойми что. «Кто же такой?» – думает про себя Данило. А в голове словно шепчет кто-то, но без звука – Сван.

«Ишь ты, – думает Данило, – Сван, Что за Сван?». «А вот так… Сван – и все тут».

А сидят все неподвижно. Данило сидит и человек тоже. То есть – вроде человек.

«Сван, – думает Данило. – Сван… Откуда такой Сван?» – А на это ему – никакого шепота, а представляется вдруг, как будто что-то – давным-давно. И что – непонятно, но уж так давно, что душу захолаживает. И так печально становится, как будто ни головы, ни тела, ни дома, ни крова, а только – долго, долго… И словно бы что-то и было, но так давно, что уж и неважно, было или нет; и уже и не одиноко, а вообще как-будто и нет никого. Одна видимость, пустая игра света. Даже и слова такого нет.

Сидит Данило, и словно бы и его нет, легкий-легкий стал. Чувствует запах дыма от печки, чувствует, как солнышко на листочках играет, как Иван шти варит, как Машина Дарья в сарае стоит, яблоками из того угла пахнет. И все у него этак складно получается – и он тут, и Сван, и дым из трубы.

Потом все прошло. Сидит он опять у дерева на пустой дороге, солнце село, до дома рукой подать.

Пришел домой. Иван и вправду шти варит.

«Вот, Ваня, такое дело примнилось…»

«А и не примнилось вовсе, Данилушко. Есть такое, да только названия ему никакого нет. А что встретил его – хорошо. В природе – оно все к какой-нибудь пользе сложено».

Был и другой случай. Вышел ночью Данило из избы, сделал свои дела и пошел глядеть – что и где. Затаился под елкой, смотрит – как луна светит. А на другом конце поляны вдруг будто идет кто-то, беззвучно, качается. Длинный-длинный и голову на грудь свесил, как верблюд. Прошел – и ничего, как и не было его. Даже Ивану забыл поутру рассказать, только через месяц вспомнил.

А еще раз сидит в доме один, вдруг слышит: «Фея Внутреннего Гуся». И все. Ничего не понял, решил, что примерещилось.

Если хорошо поискать, то и до сих пор можно найти в мире древнюю вещь.

Иван пошел далеко за омуты и раскопал одну – нечаянно – под холмом. Соскоблил землю как мог, ухватил за бок и домой. Поставил на лавку под дерево, ждет, чтобы Данило пришел, объяснил ему про находку.

Пришел Данило с мешком, поставил было наземь, видит – Иван сидит, как новый чайник, на лавку пальцем кажет.

«Вот, Данилушко, и я монплезир нашел». – Поглядел Данило и тоже сел. Так и сидят молча. Потом Данило встал, походил вокруг. Послюнявил палец, потер сбоку, сковырнул грязи комочек.

«Знаешь, брат Ваня, не видал я такого никогда. Давай, что ли, в ручье помоем». Отмыли с нее солидно земли, опять принесли, поставили. Стоит себе. Данило с одного боку подберется, с другого – не понять. А то, как художник – к крыльцу отойдет, сощурится; голову откинет и пальцами в воздухе шевелит. А Иван присел на корточки и головой вертит: то на вещь, то на Данилу.

Уж вечер близится.

«Знаешь. Ваня, не понять никак».

«Оставим-ка тут ее на ночь. Утро вечера мудренее».

Оставили, пошли в избу кашу есть. Потом за чай сели – а все неспокойно. То один, то другой исподволь норовят в окошко глянуть – как там.

А на дворе темно. Ничего не видно.

Легли спать. Не спится. Ворочаются. Данило терпел-терпел, не выдержал, говорит: «Интересно, как там она?» А Иван – с лавки: «Да вот и я, Данилушко, думаю…»

Запалили лампу, выходят. Из-под дерева кто-то фырк – и за угол. Хозяин, значит, тоже засурьезнился про вещь. А сама она стоит себе на лавке, никакого виду не подает. Интеллигентный предмет, хотя и непонятно что.

Так всю ночь и маялись. Утром выходят – а в природе такая благодать, как будто все часы встали и радио выключилось. Травиночка стоит к травиночке, лепесточек к лепесточку, как на подбор, каждая росинка брильянтом лежит, ветер на деревьях листочками шепчет. Солнышко сквозь зеленые веточки светит, и слова такого нет, чтобы сказать про это, да и незачем.

А среди прочего стоит на лавке древняя вещь, да и что, собственно? Хорошо стоит.

Чтобы лавку не занимать, Иван из леса пенечек сухой оттягал, отпилил ровнехонько. Стоит теперь вещь у входа в сарай, ну, чисто как в музее.

Снится Ивану, что он вовсе не Иван, а капитан Семипалатинский, и держит в доме круговую оборону. Выкопал окопы, траншеи, рвы, настроил полный двор брустверов с надолбами; куда ни плюнь – то землянка, то дзот. Обложился ядерными арбалетами, постреливает по елкам. А в елках кум Родион хоронится, тоже бастионов понатесал, осадных башен, и знай себе атакует подъемный мост. И вовсе он не кум при этом, а восставший герцог Родион. Подъемный мост-то ладно, его Ричард Второй шесть лет тоже атаковал, укатил себе с носом домой, в Тауэр, а вот огород, где картошка, – действительно слабое звено в обороне. Конечно, там давно не картошка, а прыгающие мины, но стена в этом месте – чисто видимость, а угловая башня, даром что из камня, за два века горела одиннадцать раз.