Отдать душу - Гравицкий Алексей Андреевич - Страница 40

Прошла слякотная осень, наступила зима. С тех пор я видел их еще несколько раз, но, как и в первый день, они растворялись, так и не встретив друг друга. Я как сейчас помню тот студеный январский вечер. Я намеренно сидел на парковой скамейке, дожидаясь появления призрачной девушки. Собственно, я дожидался ее уже четвертый день подряд и очень надеялся, что не напрасно. А то холодно, знаете ли, январскими вечерами сидеть на белой от снега лавке.

Она все-таки появилась. Появилась из ничего и принялась всматриваться в заснеженную даль. Я не торопился, я ждал. Чего? Да просто интересно было, что произойдет, если они все же встретятся. Поэтому, когда она в который раз безнадежно опустила голову, я вскочил со скамейки и закричал:

— Девушка! Тьфу ты черт… Сударыня, остановитесь! Постойте!

На «сударыню» она повернула голову. Вслушалась, всмотрелась в непроглядную темень. На какое-то мгновение она стала почти осязаемой. А может быть, мне показалось? Но второму призраку хватило и этого мгновения. Он не заставил себя ждать, выскочил из ночной тьмы, не забыв приостановиться, чтобы срезать неизменные розы, и снова рванул коня вперед.

Он скакал ей навстречу, он видел ее, а она увидела его…

К сожалению, это последнее, что увидел я.

Когда я очнулся, была непроглядная ночь. Вокруг ни души. Я посмотрел на часы, но вместо них увидел свою полупрозрачную руку и серебрящийся в свете фонаря сугроб. Вот после этого потрясения я приходил в себя значительно дольше. Но пришел. Теперь я живу в этом усадебном домике. Покинуть парк я почему-то не могу: как на стену натыкаюсь. Не ем, не сплю, да и не хочется. Призраков больше не вижу, освободил я их, что ли? Меня вообще никто не видит, со мной некому поговорить. Лишь один только раз на меня как-то странно посмотрела уборщица и, не сказав ни слова, брякнулась без сознания.

Мне очень скучно. Единственное, что остается, — это писать. Вот и сейчас я вожу карандашом по клочку бумаги и вижу сквозь свою руку закорючки букв. Быть может, кто-то найдет эти странички и напечатает их где-нибудь, хоть даже и под своим именем. Если книжка с моими рассказами когда-нибудь выйдет, под любой фамилией, — не поленитесь, принесите мне:

Москва, улица Усачева, дом 1/а. «Усадьба Трубецких в Хамовниках».

Без адресата. Просто положите где-нибудь в уголок. Я найду.

Примечание того, кто назвался автором.

Если этот сборник выйдет в свет, очень прошу издателя предоставить мне два авторских экземпляра: один для меня, другой для автора. С уважением, Алексей Гравицкий.

ВОСТОЧНЫЕ МИНИАТЮРЫ

Чингиз довольно потер руки, оглядел столы, что длинной чередой тянулись через весь дом. Простые скатерти, глиняные миски, кружки, кувшины. Вино, мясо, овощи, фрукты, сыр — столы ломились. Чингиз улыбнулся, все готово к приему гостей. Двери и окна распахнуты, как и весь дом, как душа хозяина.

— Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, угощайтесь! Я рад вам. Вы сюда, а вы здесь. А тут я приготовил для вас место. Вот так. А я сяду здесь.

Гости рассаживались, принимаясь за угощения и степенные беседы. Хозяин радушно улыбался.

Улыбался день, бил струями свежего горного воздуха, врывался яростными потоками солнечного света в распахнутые окна.

— Дорогие гости! — Чингиз встал, возвышаясь над столом, поднял рог с вином. — Я рад, что вы пришли. Я пью это вино за вас. Друзья мои, я хочу, чтобы сегодня за этим столом было светло и тепло, и чтобы все слова, которые будут звучать, тоже были светлыми и теплыми. Когда меня положат в гроб и будут говорить обо мне хорошо, я не услышу. Так давайте не стесняться добрых слов при жизни.

Вино полилось, искрясь на солнце, словно морская гладь, будто золото волос. Беседы велись здесь неспешные, и каждое слово было дороже денег, отточенней дамасской стали.

Хозяин неспешно двинулся вдоль столов, стараясь каждому уделить должное внимание.

— Чингиз! — кричали со всех сторон. — Выпей с нами!

— Чингиз, подойди ко мне. Мне есть, что сказать тебе.

— Твое здоровье, Вильям! — отозвался хозяин. — Я рад тебе. Давно хотел сказать, ты велик, Вильям. Ты умеешь грустить и радоваться. Мало того, ты умеешь заставить других плакать и смеяться.

— Спасибо тебе, — мягко улыбнулся названный Вильямом. — Скажу тебе, Чингиз, ты тоже велик. Ты художник, Чингиз, ты умеешь чувствовать тоньше. Твои картины чисты. Я так не могу.

— Не говори так, друг. Твои творения несут чистоты не меньше в этот мир. Твое здоровье, Вильям.

— Твое здоровье, Чингиз.

И снова череда гостей. Льется вино, щебечут за окном птицы, поют горы, светит солнце, греет черную плодородную землю, зеленую, словно изумрудами усыпанную, поляну.

— Выпей со мной, Чингиз. Я давно хотел с тобой выпить. В этот день так хорошо в горах, ведь ты распахнул свой дом, свою душу. Столько людей в доме твоем.

— Мой дом — ваш дом, Омар. Что я без вас?

— Не говори так, Чингиз, не надо. Ты художник. Большой художник. Ты поэт.

— Это ты поэт, Омар, не я. Я во многом учился у тебя, даже подражал в чем-то. Ты велик, Омар. Ты умеешь думать и чувствовать. Ты умеешь заставлять людей чувствовать и думать. Я так не могу.

— Можешь, Чингиз, можешь. Ты художник, Чингиз. Твои картины светятся. Они будто сотканы из света. Ты умеешь не меньше, Чингиз. Ты можешь много больше.

И снова, и снова… Столы, разговоры, шум, смех, солнечный свет, день, жизнь.

— Чингиз…

— Не стоит, Людвиг, не стоит. Ты великий человек, твоя музыка неповторима. Я не могу говорить о ней словами. Могу только чувствовать. Что слова, что краски, когда есть только семь нот, из которых ты соткал такое великолепие. Ты умеешь слушать и слышать. Ты умеешь заставлять слушать и слышать других…

— …нет, Винсент, ты велик, не спорь. Ты умеешь смотреть, видеть, учишь умению увидеть других…

— Чингиз!

И все это искренне, не натянуто, как бывает. Все это как само собой разумеющееся, а не как «за что же, не тая греха, кукушка хвалит петуха». Все это светло и чисто, все…

Стук в дверь оборвал поток теплых слов, чистых чувств и светлых мыслей. Гости чуть притихли. Чингиз распахнул дверь.

— Здравствуй, Чингиз-художник! — Сосед переминался с ноги на ногу. — Не будет ли у тебя немного соли?

— Будет, — улыбнулся Чингиз. — Для тебя хоть мешок. У меня сегодня гости, проходи, садись за стол.

— Нет, мне только соли чуть. Я не хочу стеснять твоих гостей. Я лучше в другой раз.

— Проходи, проходи, ты никого не стеснишь, если будешь вести себя как человек. Другого такого раза не будет.

Сосед поддался уговорам и шагнул через порог. Пустые столы, уставленные вином и снедью, встретили его. Да ветерок, что сквозил из распахнутых настежь окон.

— Где же твои гости, Чингиз? — удивился сосед.

— Вот они, смотри. И какие гости! Вон Вильям Шекспир, вот Омар Хайям, Гоген, Ван Гог, Бетховен, Чайковский. И еще…

— Извини, Чингиз, — пододвигаясь к дверям, произнес сосед. — Я лучше в другой раз загляну.

И он ушел, но Чингиз не успел этому огорчиться.

— Чингиз, выпей с нами!

— Чингиз, я хотел сказать тебе…

— Чингиз…

А под утро, когда гости разошлись, Чингиз сел у окна, поставил на этюдник холст и принялся писать. Картину, творение, песню гор. Песню о великих людях, что умеют думать, чувствовать, смотреть, видеть, слушать, слышать, грустить и радоваться. Он надеялся, все еще надеялся, что сможет и сам хоть кого-то научить этому.