Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 73

Сенисье забрал семью и нашел убежище в Центральной Африке. Судя по всему, он стал добропорядочным человеком, лечил чернокожих. Вроде Альберта Швейцера, если хотите. И все же кое-что не сходится…

— Что именно? — прошептал я сдавленно.

— Вы ведь говорили мне, что Макса Бёма оперировали в августе семьдесят седьмого?

— Точно.

— Вы уверены, что это случилось именно тогда?

— Несомненно.

— Тогда получается, что Сенисье не мог сделать эту операцию.

— Почему?

— Потому что в семьдесят седьмом его уже не было в живых. В конце шестьдесят пятого, в день святого Сильвестра, на его семью напали преступники, выпущенные Бокассой из тюрьмы в ту самую ночь государственного переворота. Они все погибли: Пьер Сенисье, его жена и двое детей. Сгорели в пожаре, полностью разрушившем их виллу. Я-то сама была не в курсе дела, но мне… Луи, я вас не слышу. Вы у телефона? Луи… Луи?

53

Когда в Арктику приходит лето, толща льда покрывается трещинами и неохотно расходится, открывая студеные черные воды Берингова моря.

Нечто подобное творилось в тот момент в моей голове. Поразительное открытие Катрин Варель разом замкнуло адский круг моих приключений. Единственное существо в мире могло просветить мое погрузившееся во мрак сознание: моя приемная мать Нелли Бреслер.

Изо всех сил давя на педаль газа, я мчался к центру Франции. Через шесть часов, ближе к рассвету, я проехал Клермон-Ферран, потом стал искать дорогу к городку Вилье, расположенному в нескольких километрах восточнее. Часы на панели автомобиля показывали пять тридцать. Наконец фары осветили небольшую деревню. Я проехался в одну сторону, потом в другую и наконец нашел дом Бреслеров. Я поставил машину у каменной ограды.

Светало. Позолоченный осенью пейзаж напоминал лес, объятый пожаром. Повсюду был разлит несказанный покой. Вдоль высоких трав тянулись ровные черные каналы, деревья, растерявшие листву, цеплялись ветками за монотонное серое небо. Я вошел во двор замка, вымощенный камнем и имевший форму подковы. Слева я заметил Жоржа Бреслера: он уже был на ногах и что-то делал около просторных клеток, где встряхивали крыльями птицы пепельного цвета. Он стоял ко мне спиной и не мог меня заметить. Я молча пересек лужайку и прошел в дом.

Внутри все было из камня и дерева. Широкие высокие окна, прорубленные в огромных глыбах, выходили в обширный сад. Массивная дубовая мебель распространяла густой запах воска. На плитах пола лежали четкие тени от кованых люстр. Здесь царила суровая атмосфера Средневековья, витал дух жестокой и слепой знати. Я находился в убежище, где можно было спрятаться от быстротечного времени. В настоящем логове сказочных людоедов, не желающих расставаться со своими богатствами.

— Кто здесь?

Я обернулся и увидел Нелли, ее худенькую фигурку, узкие плечи, бледное как мел, иссушенное алкоголем лицо. Она узнала меня, прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть, и пробормотала:

— Луи… Что вы здесь делаете?

— Я приехал, чтобы поговорить о Пьере Сенисье.

Нелли, пошатываясь, подошла поближе. Я заметил, что ее седой, слегка голубоватый парик съехал набок. Судя по всему, моя приемная мать не спала всю ночь и уже была пьяна. Она повторила:

— О Пьере… О Пьере Сенисье?

— Да, — спокойно ответил я. — Мне кажется, я уже достаточно повзрослел. Пора сказать правду, Нелли.

Старая женщина опустила глаза. Я увидел, как она несколько раз медленно моргнула, и на ее губах застыла едва заметная улыбка. Она прошептала: «Правду…» Потом более уверенной походкой направилась к круглому столику, на котором стояло множество графинов. Она наполнила два стакана и один из них протянула мне.

— Я же не пью, Нелли. И сейчас еще слишком рано.

Она настаивала:

— Выпейте, Луи, и сядьте. Так вам будет лучше.

Я не стал спорить и послушно сел, выбрав кресло у камина. Меня с новой силой стала бить дрожь. Я глотнул виски. Алкоголь обжег меня, и стало легче. Нелли села напротив меня так, что лицо ее оставалось в тени. Она поставила на пол рядом с собой небольшой графин виски, потом одним глотком осушила стакан. И снова его наполнила. На ее щеках заиграл легкий румянец, к ней вернулась обычная уверенность. Она начала свой рассказ, обращаясь ко мне на «ты».

— Такие события не забываются, Луи. Они оставляют глубокий след в сердце, они — будто надпись на мраморе могильной плиты. Не представляю, откуда тебе стало известно имя Пьера Сенисье. Не представляю, что именно тебе удалось узнать. Не представляю, как ты извлек на свет божий тайну, охраняемую надежнее всего на свете. Но это не важно. Луи, пробил час правды, а для меня, быть может, и час освобождения.

Пьер Сенисье родился в семье богатых парижских буржуа. Его отец, Поль Сенисье, был всеми уважаемым магистратом, в свое время имел большое влияние и, не дрогнув, пережил несколько смен власти. Это был суровый, молчаливый, жестокий человек, которого побаивались; он воспринимал мир как хрупкое сооружение, подвластное его могучей руке. Вначале века жена в течение нескольких лет родила ему троих сыновей. Всем им прочили прекрасное будущее, но вскоре у них проявились признаки вырождения и слабоумия. Отец был вне себя от ярости, но крупное состояние позволило ему сохранить видимость благополучия. Старший сын, Анри, горбатый и умственно отсталый, отправился «присматривать за замками» — тремя обветшалыми домами в родовых нормандских поместьях. Доминик, самый здоровый физически, пошел в армию и с помощью протекции дослужился до приличного звания. Что касается Рафаэля, младшего, менее глупого и более изворотливого, то он стал священником. Он получил сан епископа в каком-то забытом Богом уголке, неподалеку от земель Анри, а потом о его существовании вовсе забыли.

В те времена Поля Сенисье уже не интересовали три его сына. Он полностью сосредоточился на четвертом, Пьере, родившемся в тридцать третьем году. Полю тогда уже исполнилось пятьдесят. Его супруга, будучи не намного моложе, подарила ему дитя и тут же скончалась, словно выполнив свой последний долг.

Пьер стал во всех отношениях благословением для отца. Казалось, что этот необыкновенный малыш собрал в себе все способности, все таланты вырождающегося семейства. Старик отец полностью посвятил себя воспитанию сына. Он сам учил его читать и писать. Жадно следил за тем, как развивается ум ребенка. Когда Пьер достиг порога зрелости, Поль Сенисье стал надеяться, что сын изберет такой же путь, как и отец, и станет магистратом. Но Пьер хотел заниматься медициной. Отец подчинился его желанию. Он чувствовал, что личностью ребенка движет истинное призвание. И не ошибся. К двадцати трем годам Сенисье-сын уже был первоклассным хирургом, специализировавшимся на кардиологии.

Тогда-то я и познакомилась с Пьером. Он был постоянным предметом разговоров в нашем замкнутом мирке — в среде праздных и разборчивых отпрысков богатых и высокопоставленных семей. Пьер был большой, гордый, суровый. Казалось, даже его тело хранит какую-то неизреченную тайну. Я помню, как мы устраивали танцевальные вечера. Чопорные собрания, где мы собирались узким кругом, словно пугливые дикие звери, обессиленные этой изоляцией от всего мира. Девочки надевали платья своих матерей, мальчики облачались в старые жесткие смокинги. Во время этих вечеринок мы, девочки, ждали только одного человека — Пьера Сенисье. Он уже принадлежал к миру взрослых, ответственных людей. Едва он появлялся, все вокруг него менялось. Люстры, платья, напитки — все кружилось и сверкало только для него.

Нелли замолчала и опять наполнила стакан.

— Я сама познакомила Пьера Сенисье с Мэри-Энн де Монталье. Мэри-Энн была моей близкой подругой. Эта худенькая блондинка вечно ходила с всклокоченными волосами, словно только что оторвала голову от подушки. Больше всего в ее внешности потрясала бледная кожа: белоснежная, прозрачная, неповторимого оттенка. Мэри-Энн родилась в семье французских колонистов, еще в девятнадцатом веке обосновавшихся в Африке, на диких землях. Поговаривали, что из боязни вступить в связь с чернокожими и испортить свою породу, они предпочитали заключать кровосмесительные браки, чем и объяснялась анемичность девушки.