Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 20

Я вернулся в «Шератон», сложил сумку и уплатил по счету, выложив несколько толстых пачек левов. Спросил, не приходили ли мне сообщения. В шесть тридцать я снова катил по улицам милой Софии.

Я опять поехал по Русскому бульвару, потом повернул налево, на улицу генерала Владимира Заимова. В лужах змеились отражения светящихся вывесок. Я оказался на вершине холма. Ниже по склону рос густой лес. «Надо проехать через парк», — говорил мне Марсель. Я долго колесил среди зарослей, пока моему взору не открылись островки домов, расположенные по обеим сторонам унылого бульвара. Наконец я нашел нужную улицу. Повернул, притормозил, ударился подвеской о выбоину дороги, потом несколько раз проехал по кварталу вдоль и поперек среди безликих строений. Доктор жил в доме номер 3-С. Нигде не было видно ни одной цифры. Я сунул свой блокнот с адресом цыганским ребятишкам, игравшим под дождем. Расхохотавшись, они указали на строение прямо передо мной.

В доме было гораздо жарче, чем снаружи. В воздухе плавали густые запахи горелого жира, капусты и помоев. В глубине подъезда два здоровых парня терзали дверцу лифта. Они обливались потом, и их мускулистые тела блестели в резком свете электрической лампочки. Обратившись к ним, я назвал имя доктора Джурича. Они ткнули в цифру 2. Я взлетел по лестнице на указанный этаж и увидел табличку с именем врача. Изнутри доносился чудовищный шум. Я позвонил. Потом еще и еще. Послышались шаги, и дверь открылась. Мои барабанные перепонки чуть не лопнули от оглушительной музыки. Передо мной стояла кругленькая темноволосая женщина. Я несколько раз повторил свое имя и имя доктора. Наконец она впустила меня и оставила в тесной прихожей, в окружении невыносимого чесночного духа и целой армии всевозможной обуви. Я снял свои тяжелые ботинки и стал ждать, обливаясь потом.

Стукнула дверь, шум усилился, потом отдалился. Несмотря на гвалт голосов, я с первых же нот узнал ту самую музыку, которую слушали Марин и его малыши, устроившись в моей машине: тот же трепет, тот же сумасшедший водоворот звуков кларнета и аккордеона. И вдруг их стали настойчиво перекрывать человеческие голоса. Особенно один, женский, хриплый и надрывный.

— Красивый голос, правда?

Я прищурился и взглянул в сторону тени, возникшей в коридоре. В уголке неподвижно стоял мужчина — доктор Милан Джурич. Марсель, вечно витающий в облаках, не сообщил мне самого главного: Милан Джурич был карликом. Но карликом не в полном смысле слова, — рост его составлял около полутора метров, — а человеком с отчетливо выраженными признаками этого заболевания. Голова его казалась непомерно большой, туловище — чересчур массивным, а кривые ноги напоминали клещи. В темном коридоре я не мог разглядеть его лицо. Джурич вновь степенно заговорил на безупречном французском:

— Это Эсма. Цыганская дива. Во время ее концертов в Албании разразились первые беспорядки Кто вы, мсье?

— Меня зовут Луи Антиош, — ответил я. — Я пришел к вам по совету Марселя Минауса. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Пойдемте со мной.

Доктор повернулся и исчез где-то справа. Я последовал за ним. Мы прошли через столовую, где во всю мочь голосил телевизор. На экране рыжая толстуха в костюме крестьянки пела и кружилась, словно красно-белая юла, а старик баянист, переодетый мужиком, ей аккомпанировал. Зрелище было удручающее, а вот музыка — просто чудесная. В комнате, перекрикивая телевизор, орали цыгане. Они пили и ели, сопровождая все свои действия усиленной жестикуляцией и взрывами хохота. Женщины носили ослепительно блестящие серьги и длинные, угольно-черные косы. Мужчины были в маленьких фетровых шляпах.

Мы вошли в кабинет Джурича. Он закрыл дверь и задернул тяжелую портьеру, чтобы не мешала громкая музыка. Я окинул взглядом комнату. Потертое ковровое покрытие, мебель будто из картона. В углу — кушетка с какими-то металлическими приспособлениями и ремнями по бокам. Рядом в стеклянных шкафчиках были разложены ржавые хирургические инструменты. На мгновение мне почудилось, что я попал в дом, где делают подпольные аборты, или к какому-нибудь невежественному костоправу. Я тут же устыдился своих мыслей.

Вот из-за таких предубеждений доктор и попадал несколько раз в тюрьму. Милан Джурич был просто врачом-цыганом, лечившим цыган.

— Садитесь, — сказал он.

Я выбрал красное кресло с потрескавшимися деревянными подлокотниками. Джурич некоторое время неподвижно стоял напротив меня. Мне вполне хватило времени, чтобы его рассмотреть. Он излучал необыкновенное очарование. У него было красивое темное, как кора дерева, лицо с мягкими правильными чертами. Из-за толстых стекол очков в черепаховой оправе его зеленые глаза казались выпуклыми. Джурич явно выглядел старше своих сорока лет. По его смуглой коже разбегалось множество морщинок, а густые волосы, поседев, отливали серебром. Впрочем, кое-какие признаки выдавали скрытую в нем силу и энергию. Мощным бицепсам было тесно в рукавах рубашки, а верхняя часть тела, если приглядеться, имела абсолютно нормальные пропорции. Милан Джурич уселся за письменный стол. За окнами все сильнее лил дождь. Я начал с того, что выразил восхищение превосходным французским доктора.

— Я учился в Париже. Окончил медицинский факультет Сорбонны, на улице Сен-Пэр.

Он умолк, потом снова заговорил:

— Мсье Антиош, оставим любезности. Что вам нужно?

— Я приехал поговорить с вами о Райко Николиче, цыгане, которого убили в апреле этого года в лесу под Сливеном. Мне известно, что вы производили вскрытие. Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Вы из французской полиции?

— Нет. Однако эта смерть, быть может, имеет непосредственное отношение к тому расследованию, которое я сейчас веду. Вы не обязаны мне отвечать. Но позвольте мне рассказать вам мою историю. Тогда вы сможете сами рассудить, достойна ли внимания моя просьба.

— Слушаю вас.

Я поведал ему о том, что со мной приключилось: о необычном поручении Макса Бёма, о смерти орнитолога, о тайнах, окружающих его прошлое, о том, с какими странными вещами мне пришлось столкнуться в путешествии — о двух болгарах, которые тоже интересовались аистами, о периодически возникавшем «Едином мире»…

За все время моего рассказа карлик даже глазом не моргнул. А в конце спросил:

— И при чем тут смерть Райко?

— Райко был орнитологом. Он следил за перелетами аистов. Я убежден, что за птицами скрывается какая-то тайна. Тайна, которую наблюдавший за ними Райко, возможно, раскрыл. И эта тайна могла стоить ему жизни. Подозреваю, доктор Джурич, что мои предположения кажутся вам безосновательными. Но вы делали вскрытие. Вы можете сообщить мне новые, более точные данные. За десять дней я проехал уже три тысячи километров. Остается еще примерно десять тысяч. Сегодня вечером, в одиннадцать часов, я сяду в поезд до Стамбула. В Софии только вы один еще можете мне что-то рассказать.

Джурич уставился на меня, потом достал пачку сигарет. Предложил мне, я отказался, и тогда он зажег свою сигарету огромной хромированной зажигалкой, распространявшей сильный запах бензина. На мгновение нас скрыла друг от друга завеса синеватого дыма. Потом он равнодушно спросил:

— И это все?

Я почувствовал, как во мне вскипает гнев.

— Нет, доктор Джурич. В этом деле есть еще одно совпадение, правда, оно не относится к птицам, зато вызывает изрядное беспокойство: Максу Бёму когда-то сделали пересадку сердца. И этот человек с донорским сердцем не имел медицинской карты и не был зарегистрирован ни в одном медицинском учреждении.

— Так, вот мы и приехали, — произнес Джурич, стряхивая пепел в широкую вазу. — Должно быть, вам сказали о похищении сердца Райко, и вы решили, что речь идет о нелегальной торговле человеческими органами или вообще бог знает о чем.

— Ну и…

— Бредни. Послушайте, мсье Антиош. Я не намерен вам помогать. Я никогда не стану помогать человеку не моего племени. Однако я вам кое-что объясню, чтобы облегчить свою совесть. — Джурич открыл ящик стола и достал несколько сколотых листков. — Вот отчет о вскрытии, составленный мной двадцать третьего апреля девяносто первого года в Сливенской гимназии, после четырехчасового обследования тела Райко Николича. В моем возрасте подобные воспоминания обходятся слишком дорого. Я приложил немало усилий, чтобы написать этот отчет по-болгарски. С тем же успехом я мог написать его по-цыгански. Или на эсперанто. Его никто никогда не читал. Вы ведь не понимаете по-болгарски? Тогда я вам его перескажу.