Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 18

В десять тридцать вечера я просмотрел данные «Аргуса». Первые два аиста из Сливена уже подлетали к Босфору. Судя по показаниям пеленгатора, несколько часов назад они опустились на отдых в Свиленграде, у самой турецкой границы. Еще один аист добрался сегодня вечером до Сливена. Остальные невозмутимо следовали за ним. Я поинтересовался и тем, что творилось на западном направлении — там, где восемь аистов отправились в путь через Испанию в сторону Марокко… Большинство из них уже пересекли пролив Гибралтар и приближались к Сахаре.

Гроза продолжалась. Я растянулся на кровати, выключив верхний свет и включив лампу на тумбочке. Только теперь я смог открыть дневник Райко.

Это был настоящий гимн аистам. Райко отмечал все: время пролета птиц, число гнезд, аистят, несчастных случаев… Он выводил среднее арифметическое, старался все систематизировать. Его дневник был испещрен колонками цифр, причудливыми шифрованными записями, которые наверняка оценил бы Макс Бём. Он также делал заметки на полях на корявом английском. Его рассуждения были то серьезными, то добродушными и шутливыми. Он давал прозвища парам аистов, гнездившимся в Сливене, и составил особый указатель с примечаниями. Таким образом, я познакомился с «Серым серебром», которые выстилали гнездо мхом, с «Кокетливыми носами», один из которых, самец, имел асимметричный клюв, с «Пурпурной весной», которые останавливались на отдых в розовых закатных сумерках.

Райко дополнял свои наблюдения чертежами, анатомическими схемами. На нескольких рисунках во всех деталях были изображены колечки, надеваемые на птиц: французские, немецкие, голландские и, разумеется, Макса Бёма. Рядом с каждым рисунком Райко поставил дату и место, где он производил наблюдения. Меня поразила одна деталь: дважды окольцованные птицы носили разные модели колечек. То, на котором значилась дата рождения, было тонким и цельным. А то, которое надевал Макс Бём, было толще и, судя по всему, размыкалось, как клещи. Я встал, вынул фотографии и принялся внимательно разглядывать лапки пернатых. Райко все понял абсолютно верно. Колечки различались. Это заставило меня задуматься. Надписи на колечках, напротив, были одинаковые: когда и где их надели, и больше ничего.

Снаружи наконец-то хлынул ливень. Я открыл окна и впустил волны свежего воздуха. Вдалеке светилась огнями София, словно галактика, затерянная среди серебристых струй дождя. Я вновь продолжил чтение.

Страницы в конце дневника были посвящены аистам, прилетевшим в 1991 году. Эта весна оказалась для Райко последней. Прошли февраль и март, и Райко, как и Жоро, обратил внимание на то, что аисты Бёма все не возвращаются. Он, как и Жоро, предположил, что они не прилетели потому, что чем-то заболели или были ранены. И это все, что Райко смог мне рассказать. Из дневника я узнал о его последних днях. 22 апреля записи обрывались.

13

— Кочевой образ жизни цыган исторически сложился как результат гонений и проявлений расизма со стороны людей иных племен.

Я вел машину, а Марсель тем временем без устали разглагольствовал, хотя было только шесть утра, и над болгарскими полями все никак не желал разгораться рассвет.

— Те цыгане, что так и остались кочевниками, — самые бедные и обездоленные. Каждую весну они трогаются в путь, мечтая о просторном и теплом доме. Вместе с тем кочевой образ жизни — в этом-то и парадокс — остается неотъемлемой частью цыганской культуры. Даже оседлые цыгане обязательно путешествуют. Так мужчины находят себе жен, а семьи объединяются. Эта традиция выходит за рамки простого перемещения в пространстве. Это состояние души, способ существования. Цыганский дом всегда чем-то похож на палатку: в нем имеется большая комната как существенный элемент общинной жизни, она обустроена, оформлена и обставлена так, чтобы напоминать кибитку.

На заднем сиденье спала Йета. Было 31 августа. Мне предстояло провести в Болгарии больше шестнадцати часов. Я намеревался вернуться в Сливен, чтобы еще раз расспросить Марина и просмотреть местные газеты от 23 и 24 апреля 1991 года. Хотя полиция и закрыла дело, журналисты могли в тот момент что-нибудь раскопать. Яне слишком надеялся на это, но следовало чем-то занять время до встречи с доктором Джуричем, назначенной на вечер. Кроме всего прочего, я надеялся застать аистов во время их пробуждения после ночевки на равнине.

Наш поход в редакции газет ничего не дал. Статьи, посвященные делу Райко, представляли собой не что иное, как поток речей расистского толка. Маркус Лазаревич оказался прав: смерть Райко сильно взбудоражила умы людей.

Одна газета поддерживала версию о сведении счетов между цыганами. В статье говорилось, что два клана цыган — собирателей трав не поделили территорию. Текст заканчивался чем-то вроде обвинительной речи против цыган, упоминался ряд потрясших Сливен скандалов, в которых были замешаны цыгане. Убийство Райко стало апофеозом всех предыдущих дел. Нельзя допустить, чтобы лес превратился в зону военных действий, представляющих опасность для болгарских крестьян и в особенности для их детей, гуляющих там. Марсель, переводя статью, кипел от ярости. Другая газета, орган оппозиционной партии, делала упор на суеверия. В статье говорилось об отсутствии каких-либо улик. И дальше одно за другим сыпались предположения, связанные с магией и колдовством, например: возможно, Райко в чем-то «провинился». Чтобы его покарать, его сердце вырезали и бросили на растерзание хищной птице. В завершение автор статьи в апокалиптической манере настраивал жителей Сливена против цыган, этого сатанинского сброда.

Что касается газеты «Союз охотников», то она ограничилась довольно короткой заметкой, представляющей собой историческую справку о жестокости цыган. Автор равнодушным тоном рассказывал о поджогах, убийствах, грабежах, драках и прочих разбойных вылазках и утверждал, что цыгане — людоеды. Чтобы не показаться голословным, редактор дополнил статью ссылкой на некий случай в Венгрии в XIX веке, когда цыган обвинили в каннибализме.

— Только они забыли написать, — бурно возмущался Марсель, — что цыган тогда оправдали. Впрочем, слишком поздно, потому что более сотни цыган без суда и следствия были утоплены в болотах.

Минаус вышел из себя. Он расшумелся на всю типографию. Принялся звать главного редактора и раскидывать пачки бумаги, разлил краску, а потом стал трясти старика, позволившего нам заглянуть в архивы. Мне с трудом удалось урезонить Марселя. Мы вышли. Ничего не понимающая Йета семенила за нами.

Рядом со сливенским вокзалом я заметил сборный домик, где размещался буфет, и предложил выпить кофе по-турецки. Марсель еще добрых полчаса ворчал по-цыгански, потом наконец успокоился. За спиной у нас цыгане жевали миндаль, затаившись, словно дикие звери. Минаус не удержался и обратился к ним на великолепном цыганском. Цыгане улыбнулись, потом стали ему отвечать. Вскоре Марсель уже смеялся. К нему вновь вернулось обычное хорошее настроение. Было десять часов утра. Я предложил своему спутнику сменить обстановку и отправиться за город на поиски аистов. Марсель охотно согласился. Я начинал понимать его сущность: Минаус был кочевником, причем не только в пространстве, но и во времени. Он жил только настоящим. Каждую секунду в его голове происходили ярко выраженные, радикальные перемены.

Сначала мы ехали через виноградники. Множество цыганок срывали грозди, склонившись между неровными рядами лоз. В воздухе стоял густой фруктовый аромат. Когда мы проезжали мимо, женщины выпрямлялись и махали нам руками. Все те же лица — темные, матовые. Все те же лохмотья — яркие, пестрые. У некоторых цыганок ногти были покрыты красным лаком. Дальше простиралась пустынная необъятная равнина, лишь кое-где попадались одинокие цветущие деревья. Но чаще среди сочных трав виднелись темные и блестящие полосы заболоченной земли.

Внезапно вдалеке среди зелени появился вытянутый белесый гребешок. «Вот они», — прошептал я. Марсель взял у меня бинокль и навел его на стаю.