Все еще здесь - Грант Линда - Страница 61

На ночном столике я нахожу записку. «Привет. Скоро вернусь. Располагайся». И больше ничего.

Я снимаю с кровати сумки, растягиваюсь и закрываю глаза. Ничто больше меня не тревожит: долгий путь окончен, я вернулся домой. Теперь мы снова — муж и жена. С этой мыслью я засыпаю.

Сны приходят ко мне без зова: стоит прикорнуть где-нибудь на несколько минут — и я вижу дома, здания, которые уже возвел или только надеюсь возвести, невероятные строения, опрокидывающие все законы архитектуры, все правила, привязывающие их к земле. «Воздушные замки», — называет их Эрика, да, именно воздушные замки грезятся мне в этом странном переходе между сознанием и теми потаенными уголками души, куда спускаешься по темным извилистым ступеням (и куда я предпочитаю не спускаться совсем). Должно быть, я дремлю минут двадцать-тридцать, положив руку на чресла, полные памяти об Эрике, о ее шелковистом женском естестве и нежном язычке. Лицо. Волосы цвета масла, шоколадные глаза, кофейная родинка за правым ухом — родинка, которую сама она никогда не видела, пока я однажды не взял из сумочки ее зеркальце и не показал ей в отражении другого зеркала. Шесть родинок на спине — в форме ковша Большой Медведицы. «Звездная девушка», — сказал тот мальчишка-солдат, когда в первый раз увидал ее обнаженной; тогда он торопливо сорвал с себя форменную рубашку, дрожащими руками расшнуровал ботинки, а она тут же скользнула в них и принялась маршировать по комнате. Голубая краска на стенах в той комнатке облупилась, темно-коричневые шторы посерели от пыли, на стенах висели в рамках фото Айн Геди и Давида Бен-Гуриона — приют бездомной юности на улице Бен-Йегуда. Двадцатидвухлетняя девушка из Канады проснулась здесь от воя сирен и с ужасом поняла, что застигнута войной в чужой стране. А теперь она вышагивает по комнате, совсем голая, если не считать армейских ботинок, тех самых, что выдали мне на сборном пункте в Беер-Шева. Ботинки, в которых я шел по Синаю, в которых убивал — и едва не стал убитым, — теперь в них маршируют крохотные ножки с розовым лаком на ногтях. Я едва на месте не умер; бросился к ней, сжал руками ее груди, приник к ним губами, целуя, покусывая и полизывая, а она толкнула меня на кровать, легла сверху — ботинки со стуком свалились на пол, — и член мой скользнул к ней в рот. А потом она села на меня верхом, левую мою руку положила себе на грудь, а правой помогла найти клитор — свой курок, так она его называла. Я кончил сразу — и десяти секунд не прошло. Прикрыл глаза. Увидел деревья, изломанные, расщепленные, с корнем вырванные из почвы по берегам канала, вдохнул воздух, пахнущий порохом и горелой древесиной. Открыл глаза — передо мной ее лицо, улыбка, нежные пухлые губы, готовые к поцелую. И тогда я протянул к ней руку и помог ей кончить, а ее стоны возбудили меня, и мы все начали сначала.

Два дня спустя закончился мой отпуск, я вернулся в пустыню, где ждали меня необезвреженные мины. Синайская пустыня огромна, лучше всего это понимаешь, когда ползаешь по ней на животе. Работаем шеренгами, по дюжине сразу, словно мексиканцы на табачных плантациях, от зари до одиннадцати вечера, потом вырубаемся, спим до трех, вскакиваем по сигналу — и снова работа до зари. Ночь в спальном мешке — и снова то же самое. Ползешь на животе, осторожно, дюйм за дюймом проверяешь почву армейским ножом. Минималистская работа. Слышишь, металл звякнул о металл — это мина. Осторожно, очень осторожно раскапываешь ее, достаешь, обезвреживаешь, ползешь дальше. Думать нельзя ни о чем, кроме своего дела. Эта работа требует максимальной концентрации, и я старался изгнать из своих мыслей лицо Эрики, потому что иначе нельзя: отвлечешься, что-то сделаешь не так — и тебя будут собирать по кусочкам. Жуткая эта задача — не обращать внимания на бесплатный порнографический фильм, что крутится у тебя в мозгу, на воспоминания о чудесном, невероятном сексе с девушкой, которую я безумие) желал тогда — и продолжаю безумно желать почти тридцать лет спустя.

Я до сих пор воспринимаю ее как «девушку». А теперь Эрика — зрелая женщина, с каждым ребенком она все больше округлялась, набирала вес, но, на мой взгляд, становилась только слаще и соблазнительнее. Для меня она — то, что Бог обещал Моисею: земля, текущая молоком и медом, молоко — из груди, а мед — из того местечка, прекраснее которого нет. Положи меня как печать на свое сердце.

Вот о чем я грезил, а проснулся от шороха ключа в двери и, открыв глаза, увидел, что в дверях стоит какая-то незнакомка, не Эрика, чужая женщина, по ошибке забредшая в наш номер: щупленькая, сухенькая, без бедер, почти без груди, кажется, вовсе не занимающая места в пространстве. И еще я увидел, что она пытается улыбнуться мне, но губы не хотят ей повиноваться, они застыли в бесстрастной одеревенелости и кажутся не человеческими губами, а какой-то прорезью на лице, безликой и невыразительной, словно ушко иглы.

Рука у меня все еще лежала на члене.

— Привет, Джо. Что это ты делаешь со своей пушкой?

Наша старая шутка.

— Эрика?!

— Ну да, это я.

— Что ты с собой сделала?!!

Она хлопает в ладоши и в восторге кружится по комнате. На ней новый костюм — таких я никогда прежде на ней не видел: узенький черный пиджачок, коротенькая черная юбочка, едва доходящая до середины бедра, серебряная цепочка на шее. А где же бисер? Куда она его дела? И все остальное, коль уж на то пошло. Когда мы познакомились, в ней было сто двадцать фунтов, год назад — сто сорок пять; а теперь сколько? Сотня? Еще меньше? Девчонка, напялившая костюм матроны; так и ждешь родительского возгласа: «А ну-ка сними это с себя!» Но я не хочу, чтобы она что-то с себя снимала. Мне страшно представить, что прячется под этими черными тряпками.

— А ты как думаешь?

— Что ты с собой сделала, черт побери?!

— Это новая я.

— Вижу. А где ты старая?

— С Эрикой-толстухой покончено. Я ее убила. Висячие сиськи и двойной подбородок остались в прошлом. Навсегда.

Закрываю глаза. Снова открываю. Она не исчезла.

— Чего ты моргаешь? Что-то в глаз попало?

«А может, это все сон?» — со слабой надеждой думаю я.

— Ну, скажи же что-нибудь! Что ты об этом думаешь?

Молчу. Ни говорить, ни думать я не в силах.

— Мог бы сказать по крайней мере, что я классно выгляжу. Хотя бы из вежливости. Знаешь, как было больно? Вот где мне пригодились и мужество, и терпение, и прочие военные добродетели, о которых ты частенько вспоминаешь. Что делать — лежа на диване и глядя в потолок, ничего не добьешься. Чтобы быть красивой, приходится страдать. — Она снова пытается улыбнуться, но губы ей не повинуются. От прежней сияющей улыбки ничего не осталось.

— Что ты сделала с лицом?

— Подтяжку в Денвере. Мне эту клинику порекомендовала Бернис Фишер, помнишь ее?

— Нет.

— Бернис из читательского клуба.

Так я и знал, что без книг тут не обойдется! — Доктор Дэвис меня просто спас. Вернул мне мою личность.

— Но это же не ты! Тебя узнать невозможно! Ты никогда в жизни такой не была!

— Знаю. Странно получилось, правда? Он сказал, что я смогу выглядеть на двадцать пять, но на себя двадцатипятилетнюю буду непохожа. А я ответила: «Вот и отлично, мне и в двадцать пять не мешало кое-что подправить».

— И ты… ты позволила ему это сделать? — Боже правый, какой-то чужой человек изуродовал мою жену!

— Он сделал то, о чем я попросила, вот и все.

— А меня спросить тебе и в голову не пришло? С ним ты посоветовалась, а со мной — нет? Зачем ты это сделала?

Она садится на кровать, почти не приминая одеяло, гладит меня по щеке. Вместо пухлых подушечек на пальцах — висячие складки лишней кожи.

— Джо, пожалуйста, постарайся понять. Это решение помогло мне выйти из кризиса. Я сейчас кое-что тебе расскажу… знаешь, такие вещи женщины обычно не рассказывают мужьям. Подругам — может быть, но не мужчине. Но я не вижу другого способа все объяснить. Пару лет назад меня несколько месяцев мучили боли в правой груди…

— Что?!