Все еще здесь - Грант Линда - Страница 56

Мы подходим к дверям, над которыми призывно мигает неоновая вывеска «Клуб Севилья», и я нажимаю на кнопку звонка.

— Чувствую себя полным идиотом, — говорю я. — Для таких мест я устарел лет на двадцать.

— Не льсти себе, на тридцать.

— Что, так хреново выгляжу? — Стандартное представление о вежливости англичанок к Алике явно не относится; она не боится резать правду-матку, и мне это нравится. — Наверное, пора мне поучиться британской скромности.

— Почему бы и нет? В конце концов, нам есть отчего скромничать.

Нам все не открывают, и я начинаю колотить в дверь кулаками.

— Эй, кто-нибудь дома? Наконец дверь распахивается.

— Ну, я. А вы кто такие?

— Господи боже, что это у тебя на физиономии?

— А ты кто такой, мать твою?

— У меня назначена встреча с мистером Сильвестером.

— Так это ты Джозеф Шилдс?

— Ну да.

— А Сэм Ребик где?

— Я Алике Ребик, сестра Сэма.

— Ну ладно.

У этого парня, который нам открыл, на щеке вытатуирована свастика! Мать-перемать! Куда я попал? — думаю я. Во что я ввязался? А Алике как будто ничего и не замечает.

Парень вводит нас в просторную комнату с низким потолком и отсыревшими обоями. В уголку пара полуодетых девиц с «конскими хвостами» на затылках — стриптизерши, судя по всему, — наклеивают себе накладные ногти, устрашающие багровые приспособления с золотыми цветочками и сердечками. Еще одна девица в другом углу занимается гимнастикой: кожаный гимнастический пояс на ней очень напоминает старинные корсеты. Сам Ричи Сильвестер сидит за антикварным письменным столом: при нашем появлении он не встает и не протягивает руки. Не знаю, что имеет в виду Алике, уверяя, что внешность обманчива: по моему опыту, у большинства людей просто-таки крупными буквами на лбу написано, что они собой представляют и чем живут, а многие настолько мелки, что, сколько в них ни копайся, кроме этого поверхностного слоя, ничего не сыщешь.

Такие, как этот Ричи, встречаются повсюду; у нас в Чикаго они тоже есть. В младенчестве они плохо едят и вопят без устали, в школе кое-как переползают из класса в класс, и к десяти годам их обычно признают неспособными к обучению. Однако отсталыми их не назовешь: эти туповатые ребята прекрасно знают, с какой стороны у бутерброда масло, и свою выгоду не упускают. И их трудно за это осуждать — каждый о себе заботится как может. Посмотрите на этого Ричи: на нем тренировочный костюм «Адидас», белоснежные кроссовки, фальшивый «Ролекс» на запястье, а прилизанные волосы так блестят, словно он вылил на них целый тюбик геля (вполне возможно, что так оно и есть). Черты лица мелкие, мальчишеские. Вялый рот, невзрачный курносый нос, тускло-зеленые глаза. Шрамы на шее, татуировки на пальцах. Он очень старается напугать, прямо из кожи вон лезет, чтобы показать, какой он крутой и опасный, но я-то вижу его насквозь: он просто пустышка, ничтожество. Маленький человечек с невыразительной физиономией и плоской душой.

Мы садимся. Ричи демонстративно закуривает сигару. «Ну как же можно быть настолько банальным?» — думаю я.

— Чего вы хотите? Выкладывайте быстро, я свое время попусту не трачу.

— Я хочу достроить и открыть свой отель. Хочу, чтобы ваши люди прекратили таскать стройматериалы, бить стекла и запугивать моих рабочих.

Он поворачивается к девицам:

— Слыхали? Буффало Билл вышел на охоту! Девицы хихикают.

— Я бизнесмен, как и вы. Все, что мне нужно, — спокойно делать свое дело.

— Кончай мне мозги пудрить, Микки-Маус. Не на того нарвался. Думаешь, я кретин, вроде Гуфи из муль-тика? Эй, слыхали, этот Микки-Маус думает, что я Гуфи!

Черт бы его побрал! Я ему о серьезном деле — а этот шпаненок выпендривается перед девками! Но я знаю, что говорить, и знаю, к кому обращаться. Моя аудитория — не этот недоучка, а тот парень, что сидит в тюрьме. Мы с Сэмом выработали стратегию: попробуем воззвать к гордости Хамфриза, к его чувствам ливерпульца. Предложим стать одним из спонсоров предприятия, которое принесет возрождение его родному городу. Против такого он не устоит.

— Давайте перейдем к делу, — говорю я. — Вы правы: я американец. А для нас, американцев, не существует слов «нельзя», «не выйдет», «невозможно». Мы отрицаем негативное мышление и презираем пессимистов. Каждый иммигрант приезжал в Америку со своей мечтой, и самые достойные из нас продолжают верить, что мечты рано или поздно становятся явью. Ваш город великолепен, в нем множество сказочных зданий, потрясающих видов — набережная и прочее, но в последние двадцать-тридцать лет вы словно остановились в своем развитии, вы не построили ничего, равного вашему наследию. Я хочу вдохнуть в Ливерпуль новую жизнь. Не верьте тем, кто говорит, что ваш город доживает последние годы; я знаю, что это не так, и я это докажу. Я сделаю Ливерпуль таким, каким он должен быть. У вас, мистер Силвестер, здесь клуб, и, я слышал, клуб очень хороший; говорят, даже испанцы из Барселоны приезжают сюда на выходные, чтобы развлечься так, как им не удается развлечься дома. И это замечательно. А знаете, почему так? Потому что у этого города есть обаяние, притягивающее людей. Он настоящий. Вот почему вашему городу нужны такие люди, как мы — американцы, ваши друзья; мы хотим придать Ливерпулю американскую энергию, американский настрой, американскую устремленность в будущее. Мой отель будет не просто гостиницей, он станет символом американского оптимизма, американской воли к победе. Не знаю, что вы собирались построить на этом месте, но, поверьте, мое предложение для города куда выгоднее.

— Мощно излагаешь, чувак. Прямо хоть в «Эхе» печатай. Только знаешь что? Мы в Ливерпуле такими статейками задницу подтираем!

Чтоб тебя, засранец! Ладно, к черту все. Мне здесь больше делать нечего. Не знаю, какого хрена я потратил столько времени на этого мелкого поганца. Я поворачиваюсь к Алике, чтобы сказать ей: «Пошли отсюда», но тут она наклоняется к Ричи, смотрит ему в глаза, и на губах у нее играет какая-то странная улыбочка — такой улыбки я у нее никогда еще не видел.

— Знаешь, Ричи, — говорит Алике, — я бы сейчас не отказалась перекусить. Орешков погрызть, скажем. У тебя грецких орехов не найдется?

— Что-о? — От этого невинного вопроса Ричи подскакивает, словно его ткнули раскаленным прутом, и начинает наливаться багрянцем. Можете мне не верить, но, клянусь, руки у него дрожат.

— Обожаю грецкие орехи, — как ни в чем не бывало, продолжает Алике. — Особенно в шоколаде. Никогда не пробовал? Пальчики оближешь!

— У нас внизу, в баре, вроде должны быть орехи, — замечает одна из девиц.

— Да не нужны ей никакие орехи! — рявкает Ричи. Он уже красен до корней волос и смотрит в угол, где сложены ящики сигарет.

— Ну ладно, — говорит Алике. — Может, начнем сначала?

Он кивает.

— Не знаешь, Брайан в последнее время со своей матерью не виделся?

— Не знаю.

— Сколько ей сейчас — лет шестьдесят, наверное?

— Рите? Да уже седьмой десяток пошел.

— А Брайану сколько?

— Брайану сорок, как мне.

— Ты не мог бы кое-что передать Рите от меня?

— Что?

— Скажи: сын и дочь доктора Ребика просят ее об одолжении. В память о старых временах. От ее семьи — нашей семье.

— И все?

— И все.

— Ничего больше?

— Ничего.

— Ладно, передам.

— Позвони ей прямо сейчас, хорошо?

— Я?

— Ну да. Давай.

— Хочешь, чтобы я звякнул Рите?

— Правильно. Позвони ей и объясни, в чем дело. И, к моему изумлению, этот ублюдок послушно снимает трубку и набирает номер старой леди.

— Привет, Рита, — говорит он. — Я тебя не разбудил? Ну извини. Что, говоришь, засиделась допоздна? Опять видео смотрела, что ли? Смотри, как бы у тебя от этих ужастиков кошмары не начались. Слушай, у меня тут сидит сестра Сэма Ребика, а с ней — тот янки, что строит отель на Шавасс-парк, на том самом участке, который Брайан сдал под другую постройку. Говорит, она хочет, чтобы Брайан отозвал своих ребят и отдал землю янки. Просит, чтобы ты сделала одолжение ее семье.