Все еще здесь - Грант Линда - Страница 48

Переходим к бровям. Выйдя из ванны или из душа, я всегда рассматриваю свои брови в увеличительное зеркало и, пока поры открыты, вырываю лишние волоски специальным пинцетом, изготовленным в Швейцарии на фабрике точных инструментов. Больно невероятно слезы на глаза наворачиваются — но дело того стоит. Брови — обрамление лица. Чтобы создать две безупречные темные дуги, я беру следующий инструмент, размером и формой очень напоминающий зубную щетку — только ряд щетинок поуже. На эту щеточку наношу те же темно-коричневые тени и легонько провожу ею по бровям. Затем набираю на палец чуточку геля и укладываю брови крошечным гребешком. А теперь внимание — вас ждет чудо! У меня есть собственная волшебная палочка. С одной стороны, под колпачком, — кисточка, с другой — кнопка. Нажимаешь на кнопку — на щетину выдавливается капелька жемчужного крема. Крем этот необыкновенный: когда на лице у тебя начинают сгущаться тени, без него не обойтись. По капельке в уголках глаз — и глаза становятся больше, а лицо — светлее. Капелька меж бровей, там, где давно уже залегла сердитая морщинка, — и лоб разглаживается. Ямочка на подбородке, местечко между подбородком и нижней губой, глубокие тени по сторонам ноздрей — везде этот крем творит чудеса. Теперь лицо готово к последней oneрации — нанесению цвета. Основы для макияжа бывают двух типов: крем и пудра. Я всегда пользуюсь пудрой. Вот она, нежно-розовая: беру самую толстую щетку и щедрыми мазками наношу на скулы — однако важно не перестараться, чтобы не стать похожей на голландскую куклу. Остались губы — мои пухлые, чувственные еврейские губы. Тонким карандашом обвожу абрис рта. Последняя кисточка окунается в ярко-красную жидкую помаду — настоящий алый цвет от «Шанель», такой, какой в детских акварельных наборах называется «багряным». Прижимаю к губам салфетку, чтобы внешний слой помады остался на ней ярким пятном, а остальные слои как следует впитались в кожу. Затем очень аккуратно припудриваем; большую часть пудры смахиваем кисточкой, оставляем совсем немного, чтобы было на чем держаться следующему слою помады. И эту процедуру повторяем трижды. На середину губ наносим яркий блеск — получаются этакие капризно надутые губки, как у Брижит Бардо. Вот и все — я готова к новым свершениям.

Такой меня и знает мир. Кое-чему я научилась у стилиста из «Вог», но основные ypoки получила от мамы, наблюдая за тем, как красится она, учась у нее быть женщиной, скрывать внутреннюю силу, полученную от отца, прятать ее под слоями пудры и помады. В университете я взбунтовалась против этой черной магии — но тогда мне было двадцать лет, возраст, в котором лицо хорошо таким, какое оно есть. В то время я проводила расческой по волосам, прыскала на шею и запястья духами «Ван Клиф энд Арпелс Бирмейн» — и этого было достаточно. С юных лет я носила черное кружевное белье, но теперь в черных кружевах выгляжу словно престарелая шлюха, поджидающая клиента. Белый цвет — для девственниц, о красном и речи нет, телесный напоминает все, что угодно, кроме тела. Остается шоколадно-коричневый: найти такое белье сложно, но можно. Теперь я ношу шоколадно-коричневые лифчики и шоколадно-коричневые трусики, из-под каймы которых выглядывают мои шоколадно-коринневые волосики. Я надеваю черное льняное платье, застегиваю красные замшевые босоножки, открывающие ярко-алый педикюр — того же оттенка, что и помада.

Сегодня утром я иду прежде всего в маникюрный салон, а затем предстоит неприятное дело — обед с Питером Дорфом. Моя задача — очаровать его и склонить на нашу сторону. Они с Лорен уже обратились в «Роз Розен» и получили оттуда такой жесткий отпор, что, кажется, до сих пор в себя не пришли. Адвокат компании позвонил и нам, чтобы ввести нас в курс дела. Выражался он предельно ясно: сделка совершена, дело закончено. Если бы Дорфы объявились в момент купли-продажи — возможно, смогли бы чего-то добиться. А так и говорить не о чем. И то, что они ничего не знали о наследстве, — их личные трудности. Я спросила о фабрике; адвокат ответил, что об этом «Роз Розен» ничего не известно. Если нам удастся вернуть фабрику, из этого может получиться неплохая реклама, они желают нам удачи, но помогать не будут. Мы с Сэмом разделили задачи: он окучивает

Лорен, я — Питера. Почтенная пара пережила серьезное потрясение, так что сейчас с ними стоит быть помягче.

«Ублажай его, Алике, — посоветовал мне Сэм. — Сделай так, чтобы он почувствовал себя частью семьи».

Что ж, раз надо, значит, надо. Всякий, кто хоть немного меня знает, сразу заметит, что я притворяюсь, но для Питера сойдет.

В прошлом году у нас прямо в городском муниципалитете, по соседству с залом суда, открылся ресторанчик «Старбакс». Я захожу туда перекусить и выпить кофе — и вижу, что за столиком у дверей сидит с газетой Джозеф Шилдс, одной мускулистой рукой почесывает спину, другой подносит ко рту пирожок, и строительная каска его лежит на стуле рядом. Надо бежать — но, как назло, в это время из кафе выезжает женщина в инвалидной коляске, мне приходится придержать ей дверь, и Джозеф поднимает голову, замечает меня и машет рукой.

Сэм, разумеется, так с ним и не поговорил, сколько я его ни грызла.

«Он на это просто не способен, — объяснял а мне Мелани. — Это все равно что биться головой о кирпичную стену. Пойми, Алике, мужчины не такие, как мы, они совсем иначе устроены. У них не принято вести такие разговоры. Если бы ты была замужем или прожила с кем-нибудь достаточно долго, ты бы это знала».

«Держу пари, он давно обо всем забыл, — говорил мне Сэм. — Сделай вид, что ничего не случилось. Потому что, Алике, в конце концов, это ведь так и есть».

Я заказываю кофе и булочку и сажусь рядом.

— Привет. Как дела в отеле?

У этого человека совершенно совести нет. На его лице — ни тени смущения!

— Заменил разбитое стекло. Сейчас работаем над крышей.

— А дальше что?

— Через несколько дней у меня назначена встреча с помощником этого Хамфриза.

— Сэм устроил?

— Да, мы пойдем вместе. Хочу покончить с этим раз и навсегда.

— А чем ты вообще занимался, пока меня не было?

— Ну вот, слетал в Чикаго, повидал семью.

— Хорошо. Как твоя жена?

— Она… у нее все в порядке.

Что это? Мне показалось — или и в самом деле какое-то колебание в голосе?

— Я была в Чикаго много лет назад.

— Хорошо знаешь Америку?

— Довольно прилично. Уехала туда после университета, несколько лет проработала в Мэриленде, а потом совершила большое путешествие — доехала автостопом до Калифорнии, через Монтану, Северную Дакоту и всякие такие места и так же, автостопом, вернулась обратно в Нью-Йорк.

— Господи! Если бы моей дочери взбрело в голову такое сотворить, я бы ее связал по рукам и ногам и запер в подвале!

— Что ж, я тебя, как отца, прекрасно понимаю.

— А неприятности у тебя были?

— Не без этого.

— Расскажешь?

— Легко. Однажды в Южной Калифорнии меня подвозил мексиканец. Ехала я из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Вот едем мы по шоссе, о чем-то болтаем — не помню о чем, наверное, о Никсоне, тогда как раз Уотергейт был в разгаре — и вдруг ни с того ни с сего он выхватывает нож и сворачивает на дорогу в пустыню, одной рукой крутит руль, другой размахивает у меня перед глазами ножом и орет какую-то чушь про то, что все el gringo ненавидят мексиканцев, но сейчас он им отомстит. Я просто поверить в это не могла. Мама родная, думаю, вот сейчас я умру. В двадцать один год, в пустыне, от ножа какого-то психа. И никто никогда не узнает.

— Боже мой! И что же?

— Я начала с ним разговаривать. Драться с ним бессмысленно, это я понимала, он гораздо сильнее меня, да еще с ножом. Что мне оставалось? Только его успокоить, попытаться переиграть его психологически. Так я и сделала. И у меня получилось: несколько миль спустя он остановил машину и выпустил меня.

— И после этого ты продолжала ездить автостопом?

— Естественно. А что мне оставалось? Кредитных карточек у меня в то время не было. Книжка туристических чеков — и все.