Все еще здесь - Грант Линда - Страница 40

— Слышали? — гневно вопросил я, возвращаясь на кухню. — Этот засранец еще имеет наглость мне Библию цитировать!

Оба молчали; наконец мама сказала:

— Джозеф, у тебя кофе остыл. Давай я налью новый.

Несколько минут прошло в молчании; я отдышался, сделал несколько глотков кофе и немного успокоился. Выглянул в окно — он все лежит под деревом с закрытыми глазами.

— О, теперь вздремнуть решил! — сказал я. Папа и мама по-прежнему молчали. Знаю, что означает такое молчание. Опять я что-то сделал не так.

— Ну что?

— Ты забываешь о психологии, — сказал отец.

— По-твоему, я неправильно себя веду с ним? Хорошо, что ты предлагаешь?

— Держи себя в руках.

— Мы пробовали по-твоему. Пробовали разговаривать с ним спокойно, приводили разумные доводы. Все бесполезно, он просто не слушает. Все равно что спорить с пустым местом.

— Давайте отложим этот разговор до другого раза, — подала голос мама. — Мы так рады, что ты нас навестил; не будем омрачать радость встречи.

— Похоже, — проговорил отец, — я забыл дать тебе, Джо, один совет. Когда ты поднимаешь руку на ребенка, ты поднимаешь руку на свою плоть и кровь.

Потрескивали балки старого дома, шелестели листья в саду; мы наелись штруделя допили кофе, вытерли губы бумажными салфетками с веселым красным узором, и настало время заговорить о здоровье отца и матери и об их будущем в этом доме, где прошло мое детство, в доме, который они теперь не осмеливаются покинуть, не только потому, что стары и боятся всего нового, но и из-за мира, который окружает их. Этого нового мира они не понимают — и не хотят понимать. В мицвос есть множество предписаний на одну тему — евреям запрещено делать татуировки, наносить на тело шрамы, выбривать виски, зачесывать волосы гребнем наверх, потому что все это признаки идолопоклонников, язычников, варваров, от которых евреи стараются держаться подальше. Но теперь варвары у ворот, всего в паре миль отсюда, за несколько улиц от старика и старухи, связавших свои судьбы вскоре после войны, когда казалось, что все беды позади и отныне жизнь будет меняться только к лучшему.

Мне всегда хотелось повторить их судьбу. При венчании у евреев жених разбивает бокал, завернутый в льняную ткань, и наступает ногой на осколки: это символизирует разрушение Храма. Но я, стоя с Эрикой под чупой, представлял себе, что разбитый бокал — моя прежняя холостая жизнь и на месте ее я теперь должен возвести новый храм — храм семьи, подобной семье моих родителей. Вот почему я так злюсь на Эрику: зачем она разрушила проект, на который я убил большую часть жизни? Как смела отнять у меня мечту? Кто она такая, черт возьми, чтобы взять и отправить цель моей жизни на помойку просто потому, что ей так захотелось?

— Мама, ты никогда не думала, что тебе нужна помощь по дому?

— Горничная?

— Да нет, не совсем; просто человек, который будет приходить каждый день или через день и выполнять самую тяжелую работу — стирку, мытье полов, вот такие вещи.

— Джозеф, я не хочу, чтобы в доме хозяйничали посторонние.

— Понимаю. Но сейчас это делается так: ты идешь в агентство, тебе подбирают кандидатуры, показывают рекомендации, ты выбираешь, кто тебе больше нравится. Даже разговаривать с ней не обязательно, если не хочешь. Или, может, лучше нанять мужчину, чтобы он и за садом присматривал?

Деньги у родителей есть, небольшие, но есть. Одна из папиных книг, изданная в конце сороковых, стала бестселлером: конечно, не из тех, списки которых печатаются в «Нью-Йорк тайме», но эта книга — исследование по этике — переиздается до сих пор, ее можно найти в любом университетском списке литературы по философии и теологии. Каждые полгода отец получает от издателя гонорар, и вместе с маминым наследством, которое дядя Амос еще в начале пятидесятых удачно вложил в акции «AT&T», эти деньги составляют недурное состояние. Нищета родителям не грозит, однако в их возрасте страх перед затратами естественен. Поэтому я добавил:

— Разумеется, об оплате вам беспокоиться не стоит — все за мой счет.

— Не знаю, — ответила мама. — Мы пока и сами справляемся, особенно теперь, когда Майкл приходит и помогает нам после школы, правда, Лео?

Тут от окна послышался голос Майкла:

— Папа, зачем тебе нанимать чужого человека? Я могу уйти из школы, жить здесь и помогать бабушке с дедушкой.

Я сделал вид, что ничего не слышал. Раз о домработнице они и думать не хотят, придется искать дом престарелых, в котором будет комфортно и отцу и матери.

Отец молчал. В домашних делах он вообще почти не подавал голоса, предоставляя эту сторону жизни жене и братьям. Возможно, по моим словам вам покажется, что он мало интересовался домом и детьми — но это неправда. Отец очень нас любил; к нему мы шли со всеми нашими бедами — цорес, и он всегда мог утешить и дать добрый совет. Он всегда был нежным и внимательным отцом и требовал от нас только одного — не беспокоить его в определенные часы, когда он работает. Но каждый день ровно в половине шестого дверь кабинета распахивалась, и слышался громкий голос отца: «Ну, кто у нас дома?» Мы вразнобой отзывались, и он, сбегая вниз по лестнице, спрашивал: «И чем же мы с вами займемся?» И чем мы только не занимались! Гоняли по саду мяч (в свое время, до поступления в ешиву, отец неплохо играл в футбол), играли в шахматы, лазили на сикомор, где я показывал ему свой тайный мир. Там, в шалаше высоко над домом, отец как будто молодел лет на двадцать: живой, раскрасневшийся, с сияющими глазами, он рассказывал мне чудные легенды о еврейских героях — например, о Маккавеях, не только величайших воинах, но и символах, воплощающих в себе вечные истины. Не наводил тень на плетень, не кичился своей ученостью; рассказывал он так же, как писал — просто и ясно, поэтому-то его книги и имели такой успех.

«Почитай отца твоего и мать твою», — гласит пятая заповедь, и, Бог свидетель, мне это было совсем нетрудно.

И вот сейчас отец сидит в кресле, с крошками штруделя на губах, и молчит, терпеливо ожидая, когда разговор перекинется на что-нибудь более ему сродное и он сможет вставить слово; по его старомодным понятиям, домашнее хозяйство — юрисдикция матери, а ему в эти дела лезть не с руки.

Мама налила ему еще кофе. В дверь бесшумно проскользнул Майкл — я и не заметил, что он ослушался меня и вернулся в дом. Не успел я открыть рот, как он подошел к отцу, осторожно и нежно сложил обе его руки на чашке, помог обхватить ее непослушными пальцами, чтобы отец смог поднести чашку ко рту. Отец начал пить — неуклюже, проливая кофе; прежде чем мама протянула ему салфетку, Майкл уже смахнул капли с его подбородка. Папа притянул Майкла к себе и поцеловал в щеку; и Майкл не вывернулся из его объятий, напротив, сам поцеловал его в ответ.

— Бабушка, я посуду помою?

— Конечно, Майкл, спасибо тебе, мой милый.

И мой сын встает у раковины — большой старой раковины, ровесницы нашего дома, мама ни за что не соглашается заменить ее новой. Ей нравится, что все в доме «родное», все друг другу соответствует. «Зачем мне новая кухня? — удивленно спрашивает она. — Чем плоха эта? Все работает, а если что-то случится, можно вызвать мастера и починить». Хм! Если что-то здесь сломается — держу пари, выяснится, что такое старье уже нигде не чинят.

Майкл моет нож, которым мама резала штрудель, — специальный нож, с самого моего детства употреблявшийся исключительно для пирогов, — и я думаю, что именно такие мелочи и составляют дом: мерная чашка для муки и сахара, старая голубая табуретка, на которой сидела мама в былые годы, болтая по телефону с подругами, набор перьевых ручек отца в выщербленной кружке, полотенца с рыбками, памятные мне, кажется, с рождения. Вот что создает дом — а не хромированные итальянские кастрюли и не безделушки, которые покупаешь в аэропортах по всему свету, а потом не знаешь, что с ними делать.

Сложив тарелки стопкой, Майкл поворачивается к дедушке и говорит:

— Ну что, пойдем наверх?

Отец кивает. Они медленно поднимаются по лестнице; я иду следом. В кабинете, окно которого выходит на сикомор и мой шалаш, отец тяжело опускается в кресло с мягкими подушками, я пододвигаю себе другое кресло, сажусь рядом, и мы снова обнимаемся.