Все еще здесь - Грант Линда - Страница 33

— Ошибаешься. Брайан начал еще подростком, в начале восьмидесятых. Сперва занимался таранкой…

— А это что такое?

— А вот что: компания обормотов угоняет БМВ или «Ровер» — в общем, что-нибудь тяжелое, таранит витрину ювелирного магазина, хватает все, что попадется под руку, и дает деру. Машину они заранее нагружают кирпичами, булыжниками и всяким хламом и, если за ними погонятся, швыряют в преследователей этим дерьмом. Для подростка недурно, но много на этом не заработаешь. Надо тебе сказать, что в Брайане какие только крови не намешаны: на одну долю валлиец, на другукшальтиец, на третью сенегалец. Внешность у него очень характерная: кожа совершенно белая, волосы как у негра, глаза как яйца-пашот. У нас в Ливерпуле много таких парней. А торговля наркотиками — это, как сказали бы твои приятели из городского совета, предприятие мультикультурное. В высшей лиге одни иностранцы: колумбийцы, «триады», итальянцы, турки. Вот Хамфриз и понял, что его место там, среди безжалостных людей всех цветов кожи, людей, которые выросли в нищете, в таких трущобах, какие нам и вообразить себе трудно, а теперь летают на личных самолетах и купаются в богатстве, о котором мы с тобой и мечтать не можем. Для нас с тобой Ливерпуль — город «Битлз», для Брайана — его личная Сицилия.

— И с этим типом я должен договариваться? Да пошел он!

— Подожди, не спеши. Я, кажется, понял, что произошло. Похоже, помощник Брайана, который ведет его дела, пока босс отдыхает за решеткой, допустил грубую ошибку: согласился, чтобы ты арендовал землю под отель, не зная, что Брайан перед самой посадкой уже пообещал этот участок другому строителю. Видимо, Брайан никому об этом не сказал — голова у него в тот момент другим была занята.

— Час от часу не легче! И что собирается строить тот, другой парень?

— Парикмахерское училище, но это не важно. Послушай, я очень хочу, чтобы ты довел дело до конца. И не только потому, что мы с тобой друзья. Потому, что речь идет о будущем Ливерпуля, о нашей гордости. Я поговорю с Брайаном и, думаю, сумею его убедить. Он меня знает: мой отец лечил его мать.

— Я смотрю, вы все тут друг с другом повязаны.

— Так оно и есть. — Он развернул газету. — Вот послушай. — И зачитал мне коротенькую заметку из раздела «Криминальная хроника» — об аресте торговца наркотиками. — Ерунда, казалось бы? А на самом деле это целая история. Этот парень, Пол Джеймс Роберте, — мой клиент. Отец его в начале шестидесятых был известным штаркером — крепкий орешек, обе руки в татуировках. Он плавал на пароходах, доходил до Гонконга. Работал на Макларена — одного из первых наших наркодилеров, первопроходца, познакомившего Ливерпуль с героином. Сейчас Макларен отбывает двадцатилетний срок в Уолтоне. Вместе с ним сел и Роберте. А сынок его пошел не в папашу — мелкая сошка, толкает школьникам крэк, продает стволы в Токстете, Спике и Гарстоне. Очень типично для нашего времени. Или вот еще один случай, которым я сейчас занимаюсь. Одна веселая компания наняла грузовик, отправилась в Вултон и начала снимать верхний слой дерна из садов при богатых домах — вместе с травой и со всем прочим. Только цветы они выдергивали, потому что понимали, что, пока доедут до покупателей, цветы завянут. И все это продали в Кирк-би. Живи ты в тех местах, за какую-то сотню в звонкой монете мог бы купить себе уже готовую лужайку. Такое у нас часто случается. Люди уже начали посреди сада столбы в землю вкапывать и цементом заливать — но, сам понимаешь, если у тебя есть резак, это не проблема.

Теперь я начал смотреть на город по-другому — замечать то, чего раньше не замечал. Гангстеров и их жен. Стоит понять, на что смотреть, и они становятся видны за милю. Женщины — либо крашеные блондинки, либо латиноамериканского вида: с черными, гладкими, блестящими волосами и безумным загаром. И в любую погоду ходят полуголые. Мужчины — все в фирменных ярлычках: «Прада», «DKNY», «Келвин Кляйн», от которых за версту несет магазинами «дью-ти-фри», и каждый носит на себе тонну драгоценностей, чтобы все видели — у этого человека есть все, кроме вкуса. Город полон ювелирных лавок, сверкающих золотом, и по субботам они битком набиты. Должно быть, в таком убогом, загибающемся городе единственный способ продемонстрировать свое богатство — носить его на шее, все равно как в старых еврейских местечках женщины все свое приданое носили на себе.

Однако все это лишь укрепило мою решимость. Когда мы с Винсом пили кофе во времянке, я сказал:

— Знаешь, я никогда не соглашусь поверить, что будущее этого города — в торговле оружием и наркотой. Ничто не предопределено. Всегда есть выбор.

— Знаю, босс, — ответил он. — Поэтому-то я на тебя и работаю.

— Я это дело не брошу. Мой отель станет для Ливерпуля его собственной статуей Свободы.

На следующий день на столе у меня появилась маленькая статуя Свободы, из тех, что привозят из Нью-Йорка туристы. А еще день спустя над стройплощадкой взвился американский флаг, и под ним лозунг — «АМЕРИКАНЦЫ НЕ ОТСТУПАЮТ И НЕ СДАЮТСЯ».

— И что все это значит? — поинтересовался я у Винса.

— Это значит, что теперь мы будем работать как янки.

— То есть?

— Не ныть, не скулить, не отступать и не сдаваться.

— Решил привить своим ребятам американскую трудовую этику?

— Да, если это так называется.

— А что они об этом думают?

— Довольны — по крайней мере, пока их не заставляют пить американское пиво. Кстати, я им сказал, что на открытие отеля приедет Джулия Робертс и собственноручно перережет ленточку. И пригласил их всех посмотреть.

— Поверили?

— Не скажу, что поверили, но только об этом и говорят. А к завтрашнему утру об этом будет говорить весь Ливерпуль, так что лучше свяжись с Джулией заранее.

— Ты что, с ума…

— Да ладно, босс, я пошутил. Как ваша партия в теннис?

— Будем считать, сыграли вничью. Оставшись в одиночестве на пляже, я вспомнил

последний случай, когда вот так же вдруг оказался в совершенно незнакомом месте и не понимал, что делать дальше. Случилось это, когда родная армия сыграла со мной злую шутку, более известную как «тренировка по ориентированию на местности».

Нас погрузили в вертолеты и высадили черт знает где. Приказано нам было за сорок восемь часов добраться туда — то есть в точку X, отмеченную на карте. Тут, куда нас сбросили, не было ни единой зацепки, по которой можно ориентироваться: куда ни глянь — все одно и то же. И как, интересно, мы должны были узнать это там, если оно ничем не отличается от тут? Разумеется, никакого там мы не нашли, безнадежно заблудились, к концу третьего дня прикончили запас провизии и воды — в общем, попали в переделку. Нет, разумеется, нас бы там не бросили: израильская мамочка еще может понять, что ее мальчик должен отдать жизнь за родину, но вот почему ее мальчик должен помирать от голода и холода на какой-то вшивой тренировке, она не поймет никогда. Но отцы-командиры хотят, чтобы ты прочувствовал все свои ошибки на собственной шкуре — вот почему мы понятия не имели, что за нашими перемещениями следят. В отряде нас было двенадцать плюс офицер с рацией (уступка еврейским мамочкам), и мы не знали, что рация эта постоянно подает сигналы, по которым начальство узнает, где мы сейчас обретаемся. Дома, на базе, висела на стене карта, и на ней желтыми стрелочками отмечалось, куда марширует Ави со своей дюжиной заблудших овечек. А заблудились мы не слабо, это точно! Понятия не имели, где мы; точно знали одно: до назначенного места так и не добрались (там нас должен был ждать какой-то условный знак или что-то в этом роде); сначала переживали, что провалили задание, но к концу третьего дня это нас уже не беспокоило. Ави включил рацию и, как старший по званию, доложил, что тренировка окончена и пусть кто-нибудь явится и заберет нас. Но тут выяснилось, что сейчас нет свободных вертолетов, и нам придется ждать, пока за нами не приедут на грузовиках. Сколько ждать? Да немного. Несколько часов. Ну, может, день-два. Главное, сказали нам, не трогайтесь с места, потому что грузовики пошлют именно туда, где вы сейчас. И еще тридцать шесть часов мы проторчали на одном месте, прожариваясь под солнцем пустыни днем, дрожа от холода по вечерам и превращаясь в сосульки ночью.