Зеркало грядущего - О'Найт Натали - Страница 2

– Скачи вон на тот бугор, – он кивнул головой на небольшой холм, густо усыпанный прелой осенней листвой, – и покрути башкой получше. Время ужина. Селяне варят похлебку. Наверняка где-нибудь да увидишь дым от очага. Он и укажет нам дорогу.

Невус пришпорил коня и помчался к возвышенности неподалеку от развилки. Разноцветные осенние листья брызнули из-под копыт его скакуна. В лучах заходящего солнца они казались каплями крови. Киммериец посмотрел на зубчатую кромку темного леса и нахмурился. Надо постараться добраться до деревеньки засветло. Про леса близ Оссара издавна ходят плохие слухи. Болтают, что здесь водится разная нечисть – лесные демоны, которые по ночам выползают из своих нор на охоту. Оттого, якобы, все селения в этих местах обнесены крепким и высоким частоколом. Может, все это и бабьи россказни – но не стоит зря гневить Митру, что властвует над этими землями, и шастать ночью по бездорожью.

Невус отчего-то не торопился возвращаться назад, и его силуэт чернел, в косых лучах солнца, на вершине пригорка.

Конан набрал в грудь побольше воздуху и гаркнул:

– Ну что там, Невус? Чего возишься, Кром тебя побери, словно у девки под подолом? Долго тебя ждать?!

Аквилонец замахал руками Конану, мол, поднимайся скорее сюда – тот выругался и пустил скакуна вскачь. Эти наемники, как дети, ничего не могут сделать сами. Боги дали им храбрые сердца, но забыли вложить в головы хоть чуточку мозгов. Подлетев к Невусу, он резко осадил скакуна. Тот зафыркал и закружился на месте.

Невус, прищурясь, смотрел на горизонт и принюхивался. Конан тоже повел носом. Явственно тянуло гарью.

Аквилонец потрепал коня по загривку и показал рукой на запад.

– Гляди, варвар, какой славный ужин варят себе селяне. Чтобы развести такой огонь, нужно поджечь всю деревню!

Конан мрачно посмотрел на кромку окоема, туда, где в последних лучах заходящего светила темнели клубы густого, жирного дыма. Рука его непроизвольно скользнула на рукоятку меча.

– Что ж, танасулец, зови своих рубак. Глядишь, поспеем к ужину. Похлебка, должно быть, уже сварилась. Осталось только взглянуть на того, кто ее приготовил…

ОБРАЗ ОЛЕНЯ

Вязкую тишину Валонского леса тревожили гортанные выкрики егерей, лай остромордых пятнистых гончих, заунывные рулады охотничьих рогов, звон колокольчиков на богатой упряжи и треск сухих веток под острыми копытами хорошо объезженных гирканских скакунов, уныло бредущих по щиколотку в бурой листве. Все эти звуки, непременные спутники людской суеты, казались чуждыми в заповедной пуще, среди исполинских стволов задумчивых деревьев и молчаливых зарослей кружевного папоротника, под холодной осенней синью небосвода, мелькающей в переплетении высоких крон величественным полотном, подернутым тонкой паутинкой старинного кракелюра. Диссонансом вторгались они в первобытную природную гармонию, оскверняя ее самим своим существованием, гулко отскакивали от невозмутимых древесных стволов и, оставляя клочки дерзкой звучности в изумрудной мякоти мха, закатывались в темноту чащи, где их ловили зеленые руки дриад, придавали им новое загадочное естество, смешивали с трещоткой невидимого дятла, шелестом ветвей, вздохами влажного теплого ветра и швыряли обратно комками звонкого, пересмешливого эха.

Шел последний день Осеннего Гона – излюбленной забавы аквилонских нобилей.

Каждый год в канун месяца октайба, третьего от конца года, издревле устраивалось роскошное действо, заученной ритуальностью напоминавшее военный парад. Тридцать шесть наиболее приближенных к государю вельмож Аквилонии, вместе с бесчисленными конюшими, егерями, выжлятниками, доезжачими, оруженосцами, пажами и шутами запруживали древний Валонский лес.

Свита каждого нобиля была обряжена в цвета своего господина. И на пестром ковре осенней листвы тут и там мелькали лиловые, голубые, алые, белые, охряные и смарагдовые плащи, куртки и дорожные платья немногочисленных дам, приглашенных полюбоваться зрелищем. Многолетняя выучка аквилонских вассалов заставляла их двигаться четко очерченным строем. Казалось, даже голенастые остроухие собаки, чьи гибкие мускулистые тела были затянуты в кожаные эстаны соответствующих расцветок, сновали в такт своим хозяевам.

Чуть поодаль, ближе к концу кавалькады, маячили фигуры трех всадников. Освещенные заходящим солнцем, они отбрасывали длинные тени, ломающиеся на беспорядочно разбросанных грудах валежника.

Всякий, увидевший их, мог умилиться: вот старинные друзья предаются неторопливой беседе, под сенью многовековых стволов дерев – до того плавными были выверенные жесты всадников и неспешной речь. Даже их кони – один гандерландский и два гирканских скакуна – и те, казалось, были рады оказаться в одной компании и оттого приветливо фыркали, тыкались длинными нервными мордами, косили карими крупными глазами и старались достать друг друга розовым ртом.

И если тот же, видевший их издалека, незаметно подъехал бы ближе и вгляделся попристальнее в их выхоленные, подкрашенные и припудренные придворными цирюльниками лица, то сразу понял бы, что делает этих людей похожими. Глаза.

И пусть черты всадников разнились между собой, как разнятся морды барсука, рыси и волка, но их вежды – надменные, цепкие, холодные, словно мрамор, и подернутые ледком равнодушия – были под стать друг другу, словно рары, боги домашнего очага и материнства, решив подшутить над людьми, наделили трех младенцев, рожденных в разных концах Хайбории разноцветными подобиями одной и той же пары очей.

Тот, что ехал слева, был тучен, одышлив и лукав лицом. Его низкий лоб украшал серебряный обруч, залитый разноцветной эмалью. Неуклюжее тело было обряжено в вычурный атласный камзол на подкладке из меха райборийских коз, увитый парчовыми ленточками и перетянутый поясом из безвкусных бронзовых пластинок. На плечи был щегольски накинут длинный плащ, скрепленный на груди алым шнуром с кистями. На ногах – тупоносые ботфорты с пряжками, изображавшими морду дракона с разверстой пастью. Он был безоружен, лишь на чеканном поясе болтался короткий охотничий нож. Его паж, ехавший впереди на маленькой кобылке, горделиво держал штандарт на длинном древке, на парчовом полотнище которого исколотыми пальчиками безвестных кружевниц была вышита серебряной нитью голова оленя с раскидистыми, ветвистыми рогами.

То был аквилонский принц Нумедидес.

Он слегка натянул поводья тяжелого гандерландского скакуна и, не дожидаясь, пока паж подаст ему расшитый вензелями платок, оттер выступившую испарину рукой в бордовой перчатке, поверх которой на пальцах красовались многочисленные перстни.

– Слишком жарко для этого времени года, – недовольно пробурчал он, – даже в лесу…

Второй его спутник, высокий мускулистый мужчина на вид тридцати зим от роду, одетый в простое черное одеяние немедийского посланника, резко выделявшее его среди толпы в разноцветных охотничьих костюмах, приторно улыбнулся. Черный плащ, накинутый на широкие плечи, был непомерно длинен – так что покрывал круп лошади и волочился по багрово-ржавой листве позади седока.

– Погода благоволит к королевскому двору могущественной Аквилонии…

На его узком утонченном лице промелькнула усмешка – промелькнула и бесследно исчезла. Он презирал неопрятного вздорного принца, однако, как и пристало опытному царедворцу, скрывал свои истинные чувства под маской предупредительной почтительности. Он был достаточно умен, чтобы понимать: только глупцы находятся во власти собственных чувств.

Его точеный профиль подчеркивался странным угловатым шлемом из черненой стали, наносник которого изображал когтистую лапу хищной птицы, а навершие – кречета, распростершего острые на концах крылья и угрожающе распахнувшего крючковатый клюв. Птица была изготовлена с таким мастерством, что, казалось, мгновение – и она затопчется, охлопает себя, взвихрится вверх и примется терзать клювом любого, на кого ей укажет хозяин.

Принц Нумедидес покосился на жуткий головной убор, подумав про себя: «Уж этот-то всегда начеку: даже на прогулку норовит вырядиться так, словно готовится к бою. Можно биться об заклад, под его черной рясой скрывается кольчуга, а на голени нацеплены поножи». Однако, оставив эти мысли при себе, он процедил лениво, тряхнув при этом головой, отчего сальные пряди упали на потный лоб, и рубиновая серьга в виде тисового листка затрепыхалась в правом ухе: