Картина - Гранин Даниил Александрович - Страница 53

Сейчас, в ночной тишине, Лосев не понимал, как он мог пробежать мимо Аркадия Матвеевича, было стыдно, и он решил утром дать старику телеграмму: все хорошо, спасибо, — что-нибудь в этом роде.

— Нет, нет, все прекрасно, — ответил он Тане, но с этой минуты он понял, что она наблюдает за ним.

И сразу ночь пошла на убыль.

Темнота таяла. В прежней невидимости проступали тени, сгустки недавней черноты. Она разбавилась до синевы и становилась все жиже, земля и небо разделились, откуда-то сочился свет, с ним появилась мглистость, и стали обозначаться мелькающие вдоль дороги кусты и строения.

И вдруг свет текучий, дрожащий повалил быстро, отовсюду, особенно много его поднималось снизу, с края неба, он прибывал, как наводнение, затопляя поля и рассветные городки, что мелькали за окном.

Тихие, спящие, бесстрастно высвеченные со всеми своими почернелыми бараками, фанерными киосками, деревянными домами, обитыми вагонкой, глухими заборами, типовым розовым универмагом, в точности таким же, как в следующем городке. Новые дома из серых плит, стоящие один за другим, и между ними чахлые посадки, привязанные к палкам. И частный сектор — домики, садики, сарайчики, водоразборные колонки, провинциальное захолустье. Где — тем не менее — несмотря на — вместе с тем — бурлит Новое — живут общей жизнью — не хуже, чем в столицах — зато Свежий Воздух, близость к Земле и Природе — люди не так отчуждены… Потому что в столицах они даже не знают соседей по дому. На самом деле они, в столицах, некультурны. Мы, провинциалы, приезжая туда, больше бываем в музеях, театрах и на концертах. Провинция сейчас не та, а та, которая та, она, может, и не в провинции, во всяком случае, не у нас…

Он ревниво отделял свой Лыков от этой безликой, кичливой глухомани.

Однажды поодаль от шоссе проплыл прекрасный, как мираж, поселок каменных коттеджей, островерхих, крытых красной черепицей, отделанных металлом, пластиком. Улочки, выложенные желтой плиткой, — то, о чем мечтал Лосев. Такое могло позволить себе какое-нибудь мощное предприятие, и даже эту башню, зубчатую, высокую, непонятного назначения. Лосев поставил бы ее в начале набережной, как маяк. Он отбирал себе самые красивые коттеджи, с цветниками, поливалками, без заборов и без дворов. Он строил из разноцветных кубиков город, он забирал в Лыков лучшее, что видел по дороге — висячие мостики, скамейки из дубовых обожженных плах, голубой шатер кинотеатра. Это была отрадная игра, за которой он не заметил, как заснул, голова замоталась и наконец примостилась на плече Тучковой, которая тоже, сладко посапывая, спала, чуть улыбаясь во сне.

В этом сне они летали. Они умели летать без всяких крыльев, просто, когда хотели, поднимались над землей и плыли, могли висеть, могли мчаться… Они садились на крыши, на вершины деревьев, на башни, они могли заглядывать в чужие окна, оказаться на любом этаже, могли ходить но карнизам. Единственное, что мешало им, — это провода. Густая сеть проводов мешала им выбраться к чистому небу. Опаснее всего были электрические линии, бесчисленные трамвайные, троллейбусные оголенные провода и воздушки высокого напряжения. Какие-то люди бежали по земле, грозили, какая-то была там история, но какая именно, Лосев забыл. Во что бы то ни стало они должны были выбраться и пролететь к горам, укрытым густой зеленью. Горы казались мягкими, мохнатыми. Там было сухо и тепло. Каждый солнечный просвет использовался, каждый лучик, все, что обронено, вся золотая мелочь, что упала на землю, все подбирала трава.

…Привычный детский сон, счастливый, сказочный и в то же время чем-то неприятный.

Автобус двинулся дальше, а они сошли вместе с бабами, что везли на базар яблоки. Город был большой, незнакомый. Утренние троллейбусы шли переполненные. На бульваре они осмотрели фонтан, вечный огонь с красивым памятником героям гражданской войны и отправились в гостиницу. Лосев предполагал снять два люкса, двухкомнатных, вроде того, что достался однажды ему с товарищами в Москве — гостиная с роялем, буфет, где стоял сервиз, телевизор, два телефона, ему хотелось поразить Таню.

У входа в гостиницу, на дверях висело любовно сделанное объявление: «К сожалению, свободных мест нет». Администраторша, тяжелая расплывшаяся женщина, даже головы но подняла. Текст объявления освобождал ее от вежливости. Последние годы Лосев привык к тому, что номер для него всегда был, он приезжал по делу, на совещания, на конференцию, фамилия его значилась в каких-то списках, заявках. Раньше бывало, что они с Антониной путешествовали, ездили в Калинин, в Осташков, в Псков, еще куда-то, без всякой брони. Но все равно, им давали номер. Было у него такое свойство, что-то в словах и манере говорить и, наверное, в лице появлялось, что самые неприступные администраторы молча вздыхали и протягивали анкетку. Даже в Москве он водил таким образом Антонину во МХАТ и в «Современник». Он и сам не знал, как это у него получалось. Сейчас свойство это пропало. Он стоял у окошечка, все еще надеясь, но не появлялось ни голоса, ни слов, и он почувствовал свое ничтожество. Администратор так и не взглянула на него. Наконец он решился показать удостоверение. Впечатления оно не произвело. Все же ему пообещали к вечеру койку в общежитии. Вид у него был униженный, Тучкова зевала и посмеивалась. На мгновение поездка потеряла смысл, затея стала нелепой, нестерпимо хотелось помыться, прилечь, вытянуться хотя бы на четверть часа.

Он нашел в себе силы улыбнуться Тане — в конце концов, так даже интереснее. Мальчишкой он был бы рад — бездомность сулила приключения. Они отправились в буфет. Там была лишь жареная рыба с непроизносимым названием. Пока Лосев расправлялся с очередной океанской диковиной, какие появлялись время от времени в самых разных заведениях отечества, Таня куда-то исчезла. Кофе ее остыл. Она могла и не вернуться, их ничего не связывало, кроме того, невероятного, в Лыкове, когда она поцеловала его в ладонь. Сейчас трудно было представить, что она способна была на такое. Наконец она появилась, сообщила, что к вечеру тетя Зина номер обещала, пока же вещи можно оставить в гардеробе у дяди Леши. Тетя Зина была не родственница, не администратор, обыкновенная дежурная по этажу. Кроме того официального механизма, которым обычно пользовался Лосев, существовал другой, тоже слаженный механизм, Лосев вдруг вспылил, решил звонить в горисполком и обличить безобразие. Успокоить его удалось, лишь когда Таня рассказала, что то же самое происходит и в Лыкове, надо строить новые гостиницы и сказать спасибо тете Зине, а не подводить ее.

Это были два огромных дня. Время это составило отдельную жизнь, почти не связанную ни с прошлой, ни с будущей жизнями каждого из них. Обычно два дня проскакивали почти неприметно. Здесь же все было крупно, важно. Холмистые улочки, сбегающие к озеру. Большой курорт, где вечером играла музыка. Рыбацкие сейнеры. Рынок, собор, ресторан, кладбище… Лосева тут никто не знал, никому не было дела до этой пары — мужчина в шерстяной рубашке и молодая женщина в голубеньком платьице, с курткой через плечо. Они затерялись среди туристов, курортников, спортсменов — участников водных соревнований. Они могли ходить в обнимку, могли растянуться на шезлонгах над озером, лежать на дощатых причалах, грызть орехи. Разумеется, кафе, столовые, закусочные были переполнены, всюду стояли очереди. Единственное, чего было вдоволь, — мороженого. Внезапно набегал дождь — короткий и шумный. Желтые потоки неслись по улицам к озеру. Можно было сесть на корточки, строить запруды, пускать по каменным стокам щепки, спичечные коробки. Лосев вспомнил себя совсем маленьким, взрослые были далеко наверху, а самым интересным было то, что происходило на земле — ползущие жуки, черви, лужи, осколки стекла… Удивление кольнуло его в самое сердце — каким образом так быстро проделан был путь оттуда, снизу, в эту взрослость? И почему он не остался там, у земли, возиться с жуками, строить плотины?

Два волшебных дня, ничего предусмотренного, все врасплох. Если что портило их — предстоящий разговор. Между ним и Тучковой притаилось ожидание. Она ждала, когда он расскажет ей, ради этого она поехала. Она ни о чем не спрашивала, но иногда он замечал ее взгляд, испытующий, заполненный ожиданием, где не оставалось места прежним восторгам и робости.