Картина - Гранин Даниил Александрович - Страница 47

— А между прочим, надо иметь такое местечко в центре, ничего плохого в этом нет, — сказал он с вызовом.

Пашков захохотал над его словами, затем сказал с видом величайшего убеждения в преданности:

— Глупость это все; абсолютно и безусловно правильно, что современное здание в этом месте украсит город.

Получилось у него приторно и грубо, но Уваров кивнул: слыхал, что народ говорит.

Допустить при Пашкове свое поражение Лосев не мог.

— Нет, не безусловно, — с силой, резко сказал он, глядя прямо на Пашкова и чувствуя холодок в груди. — Тебе, конечно, спорить не приходится, Петр Георгиевич, не положено, а я уж поспорю… — он замолчал, потому что Уваров поднялся, прошелся вдоль желтого полированного стола заседаний, похлопывая рукой спинки стульев. Потом пошел быстрее, крупно зашагал из конца в конец, и они молча следили за ним.

— Так, так, — сказал он, как будто что-то подсчитал, остановился, ни на кого не глядя. — Вы свободны.

Лосев не двинулся, а Пашков подобрался, прижал папку к бедру, шел он медленно, в дверях обернулся, ожидая чего-то. Уваров, однако, ничего не сказал. Когда они остались вдвоем, Лосев оробел. Понял, что все, конец, ничего не вышло. Он наклонился над столом, собрал фотографии. Итак, при помощи Пашкова его добили, бесславно и тихо. В результате он ничего не достиг, вообще ничего, остался у разбитого корыта; вспомнил он о Любови Вадимовне и скривился от досады на себя. Фотографии показались блеклыми, краски неестественными. Вчера Аркадий Матвеевич восхищался ими, здесь же, в кабинете Уварова, они не выглядели, что-то в них исчезло. Речка, заводь, дом — все стало обыкновенным, ничем не лучше тех, что печатают в «Огоньке», что висят на выставках, в музеях, сотни и тысячи пейзажей.

— Фотография, конечно, не передает, — пробурчал он.

Что? — не расслышал Уваров.

Лосев ничего не ответил, положил фотографии в конверт. Паркеровская ручка так и лежала на открытой незаполненной странице. Лосев повел пальцем по желтой полированной столешнице, по изгибам древесных узоров, они сгущались и разрежались, сходились и расходились. Он стоял молча, забыв об Уварове, уставясь в стол, соображая, что это те же годовые кольца, и все эти красивые линии — итоги прожитых лет. Он подумал об этом безрадостно, снова вспомнил про Любовь Вадимовну, про потный, липкий свой стыд на берегу перед ней.

— Нет, так нельзя! — вдруг сказал Лосев, поднял голову и еще смелее повторил: — Нельзя!

То, что он не позволял себе в разговорах у Поливанова и в горисполкоме, и с Анисимовым, все, что скопилось, — все вдруг безудержно хлынуло, понеслось без всякого порядка, и его самого закрутило, повлекло так, что он не слышал себя, только чувствовал, как дрожало в глубине горла. Никогда еще он не произносил таких слов, совершенно непривычных слов для него и для этого кабинета. Когда-то от Тучковой он слыхал, что бесполезно передавать картину словами, невозможно было рассказать про то рассветное утро, туман над Плясвой, босые ноги мальчишки-удильщика… Но ему было наплевать, что невозможно, он рассказывал, он видел, как на одутловатом лице Уварова поднялись брови, и не обратил на это внимания, ни на какие движения его лица, он не боялся Уварова, он ничего сейчас не боялся, он взмыл, освобождаясь от своих расчетов и уловок.

Резиновый моторчик раскручивался, пропеллер вертелся быстрее, быстрее, наступил миг, когда модель надо было отпускать, она оставалась одна в воздухе и летела, летела, а они бежали за ней, подняв головы. Так и у него — слова срывались, и он бежал за ними, поэтому он сравнил талант художника с самолетом; живопись помогает увидеть природу иначе, открывает красоту, как открывается земля с самолета в совершенно иной, беззащитной красоте. Он говорил о проекте Ивана Жмурина, какой привлекательный можно сделать из Лыкова городок русской старины, провинциального быта, не изгонять этот быт, не уничтожать его, а сохранить…

Сохранить порядок домов на набережной, за ними встанут новые дома. Пристань, павильоны, играет духовой оркестр, сияет медная крыша кисловского дома. Висят старые вывески. Мастерские, где шорники шьют упряжь, в кузне куют крюки, ручки, бондари делают бочонки, кадушки, свистульки, все изделия тут же продаются.

Отчаяние воодушевило его и вызвало сладостное чувство неразумности. То, что он говорил, уже не могло помочь делу, разве что окончательно испортить, все это было сыро, непродуманно. Не мудрено, что он запутался, сбился, он же не привык говорить без плана, а тут у него не было подготовлено, было лишь счастье выговориться, душу отвести.

Пропадай моя телега!..

Давно Уваров должен был его прервать, вместо этого слушал бесстрастно.

А Лосеву все было нипочем. Он вспомнил Костика с его чечеткой и рассмеялся.

Брови Уварова сдвинулись; он тихо сказал:

— Далеко ты зашел. Когда это ты успел…

От этого тихого предостережения тот, прежний, Лосев опомнился, с тоской подумал: «Что я говорю? Зачем?..» Понял, что все идет к концу, и это придало ему новую храбрость.

— А что, не прав я? — с дерзостью сказал он. — Из нашего города можно сделать отличный туристский центр. Это тоже наша индустрия. Население занять в сфере обслуживания, восстановим Петровскую крепость, поставим пушки, рядом будет мотель. Затраты окупят себя быстро, знаете когда?

Появилась Александра Андреевна, поставила поднос с кофе и печеньем. Налила в чашечки. Как и когда ее вызвал Уваров, Лосев не заметил, понял лишь, что, значит, еще есть какое-то время.

Уваров прохаживался с чашечкой в руках, пил маленькими глотками. Одутловатое лицо его с высоко поднятыми бровями смотрело откуда-то издалека, недоступно и без отклика. Слова Лосева падали в пустоту, не вызывая ни противодействия, ни сочувствия. Но его слушали. Микрофон был включен.

— Это что, у тебя обговорено с горкомом?

— Нет. Я вам первому… решился.

Сглотнул приторную сладость этой фразы. И подивился неожиданной своей чувствительности. Не такое ведь произносил.

Идею же свою Лосев вынашивал давно и кое с кем проверял. В план следующей пятилетки включил гостиницу. Заказал прикинуть проект кемпинга. Автобусную линию уже подготовил. Запроектировал три маленьких ресторанчика. Один уже построил. Уварову до времени не открывался, боялся, чтобы тот не поломал своей логикой.

— Разве не нужен нам для молодежи, для истории древний русский городок? С которого Россия начиналась, подлинный, сохраненный! Вы говорите — все можно подсчитать. Давайте подсчитаем. Вы в Суздале были? А в Тырнове? А в Угличе? Видели, какая потребность у народа… Единственное, о чем вас прошу…

Уваров вскинул брови.

— …это согласиться со мной!

Наконец-то он заставил Уварова усмехнуться.

Темно-коричневый костюм сидел на Уварове без морщинки, как влитой. Белая рубашка с черным галстуком и черные туфли с желтизной, все в тон, подогнано, как форма, никаких особых примет. Кто выбирал ему этот костюм — жена? Кто она? О чем они говорят дома? Никто ничего не знал об Уварове. Известно было, что он не пьет, не играет в преферанс, не ходит на рыбалку, на охоту, то есть отвергает обычный набор номенклатурных радостей. Многие считали его идеалом современного руководителя. Подражать ему Лосев не пробовал, но часто им любовался. Всегда одинаково энергичный, готовый к действию, он был как электрический ток и так же, как ток, опасен.

— Фантазер ты, — сказал Уваров. — Вот уж не ожидал. Хорошо, что у тебя это сочетается с делом. Втихаря, значит, вынашивал свою голубую мечту. Правильно. Но знаешь, не для тебя этот вариант. На культуре, на туризме не выдвинешься. Не ведущая это линия. Слава, может, и будет, а движения не будет, — голос у него был мягкий, говорил он с паузами, но прерывать его никто бы не рискнул. — Поэт… В молодости стихи писал? Признайся — писал. Неизбежно… А не кажется ли тебе, что слишком много развелось у нас поэтов? И художников. Пишут, пишут, ничем другим не занимаются, а кормить их надо. Требуют корму. Между прочим, за народный счет, поскольку не окупают себя. Убыточны. Сто художников на наш город. Зачем? Свои областные поэты. У нас и лучших московских читать не успевают. Каменев расплодил, как будто в этом культура. Как же, — сто художников — показатель! А людей дела — не хватает, — вены на висках его взбухли, вокруг глаз сморщилось, состарилось. — От чего мы больше всего теряем? Мне говорят: пьянство, воровство, халтура. Не это главное. Главное — не хватает деловых людей. Мешают им. Не верят… Сбиваем друг друга с толку показателями. Работаем плохо, а показатели хорошие. Как мы плохо работаем! Разучились работать. Не можем ничего сделать, не переделывая. Дорожники, я ж их за руку схватил — битум экономят! Вчера был у глуховцев. Кофточки выпускают — срам! Покупатели жалуются. Собрал, стыдить начал. Обижаются. У нас на предприятии передовики, маяки… Передовики есть, а кофточку надеть нельзя. Не решаемся людям в лицо сказать — лентяи, халтурщики, за что деньги получаете! — Он каменно бил ребром ладони по столу, в глаза ему было невозможно смотреть. — У нас хнычут: хозяина нет. В Америке, думаешь, хозяина кто-нибудь видел? Я в отеле спрашивал. Какой хозяин? У них хозяин — компания, сто отелей, безличность. Но у них деловые люди командуют. Культ дела! Непрерывно подсчитывают — выгодно-невыгодно. А мы расчетливых людей презираем. Меня один писака компьютером назвал. Заклеймил, — откуда-то в руках Уварова появилась маленькая коробка компьютера, пальцы побежали по кнопкам, загорелись цифры красного неона. — Да, я компьютер! Ну и что! Чем это плохо? Если бы люди работали, как этот компьютер — четко, честно, надежно, — думаешь, плохо бы было? В машину человек вкладывает свою мечту о совершенстве, согласен? Нет, ты согласен? — властно потребовал Уваров, перегибаясь к Лосеву через стол, в движении его были какое-то беспокойство и неуверенность.