Дождь в чужом городе - Гранин Даниил Александрович - Страница 12

Кира уехала не то в Новгород, не то в Москву. Новости сами упрямо настигали Чижегова. То кто-нибудь из лаборанток, то гостиничный знакомец, завсегдатай-толкач, обязательно выдадут про Киру: уехала на год, нет, насовсем, к жениху, нет, к мужу, да-да, был у нее муж-летчик, думала, что погиб, а он не погиб…

Толком никто не знал, ходили слухи, что Аристархов стрелялся или стрелял — словом, была какая-то волнующая любовь…

Затем Чижегов на рынке встретил Ганну Денисовну. В Лыкове трудно было не встретиться. Она сказала, что Кира действительно вышла замуж за бывшего летчика, приятеля первого мужа, уехала к нему в Москву, на авиазавод. Дочь ее пока живет в Новгороде. Квартиру свою Кира отдала дальним родным, оставила со всей обстановкой. Ганна Денисовна и осуждала Киру, и скучала по ней, и тревожилась. Она искала сочувствия у Чижегова, но его невозмутимость сбила ее с толку. Он не расстроился, не удивился скоропалительному этому замужеству. Присвистнул, будто вслед, и даже повеселел.

— Устойчивый ты мужик, — сказала Ганна Денисовна. — Тебя не сшибешь. Правду говорят: в любви добро не живет.

Чижегов засмеялся:

— Какая тут любовь. Утром был мил, вечером постыл.

— Да ты что, всерьез? Ну и ну. Ничего, я вижу, ты не понял.

— А чего тут понимать, все как на ладони, — сказал Чижегов.

Все эти месяцы он прожил в обиде; если вспоминал Киру, то сразу натыкался на свою обиду, незаслуженную, несправедливую, и вместо тоски получалась злость, которая помогала ни о чем не жалеть. Теперь, узнав, как просто и легко все решилось у Киры, он торжествовал, он уличил ее. Совесть его успокоилась. Больше того: вышло, что в некотором роде он способствовал налаживанию ее судьбы.

Довольный его вид, руки в карманах новой выворотки, купленной с премии, раздражали Ганну Денисовну. Она переложила в другую руку тяжелую сумку с картошкой, поправила платок на голове. Высокий лоб осветил ее лицо, большие глаза. Она была еще приятна. Чижегов вспомнил гуляку ее мужа, Кира видеть его не могла, поэтому и ходила к Ганне в гостиницу. Он мысленно пожалел загубленную ее жизнь, обреченную так и сойти на нет, без счастья и любви.

— Все-то ты прохлопал… Изобретатель. Может, ты в чем другом умник, а тут ты дурень, — Ганна смотрела на него с жалостью. — Из-за тебя, может, она сердце порвала. А ты не заметил. Живешь ты, чувствуя как убогий, — разве это жизнь? Глаза есть, уши есть, а душа слепая и глухая.

— А-а, понятно, — протянул Чижегов. — Только информация у тебя, Ганночка Денисовна, односторонняя. Третьему тут не разобраться. Так что давайте не будем. Я ведь тоже мог бы…

Она вздохнула разочарованно.

— Боишься ты… Ладно. Как-нибудь сам дойдешь.

Простился с ней Чижегов сердито, однако с этого дня он почувствовал себя свободнее. Заснеженный этот городок с водозаборными колонками, обросшими наледью, с дымом из печных труб стал уютным и безопасным. Чижегов больше не сторонился знакомых, не обращал внимания на поджатые губы Анны Петровны, на козье, вытянутое ее лицо. Работа завершалась как нельзя более удачливо. С ходу, без подсчетов и проб Чижегову удалось кое-что уточнить в схеме, и последние претензии комиссии и завода отпали. Главный конструктор разводил руками: ну медиум, ну виртуоз, откуда что берется…

Дирекция наградила Чижегова грамотой. Про его соавтора никто не вспоминал. Чижегову было неловко, но энергетик Илченко посоветовал не вмешиваться, поскольку директор не мог простить Аристархову внезапный, беспричинный его уход с завода.

— Костя Аристархов, между прочим, поступил рационально, — сказал Илченко. — Ему полезно климат сменить. Бабочки наши кисель из него сделали… Верить, конечно, можно всему. Ты, Степан Никитич, тоже… не ушам, так глазам веришь. А ведь есть и другое, — добавил он непонятно, но Чижегов не стал выяснять. И про Аристархова ничего не спросил.

Перед отъездом Чижегов отправился погулять. Незаметно, по морозцу, дошел он до Троицкого собора, спустился к причалу. Лед на реке был еще слабый. Жидко светила луна. Наверху по набережной шли машины, а здесь было тихо. Чижегов взял камешек, швырнул и долго слушал, как он скользил по ледяной глади, оставляя за собой длинный замирающий звон. Будто дрожащая струна натянулась над рекой. Будто длинный провод повис, соединяя Чижегова с тем, прошлогодним вечером… В такую же пору гуляли они с Кирой, вот здесь же. Оставив ее на берегу, Чижегов сбежал на лед. Подальше от берега тонкий лед гнулся, слышно было, как хлюпала внизу вода, потом треснуло. Чижегов побежал быстрее, но не назад, а вдоль берега. Звенящий треск гнался за ним. Кира вскрикнула и затихла… Чудом, по мерзлым бревнам, он добрался до мостков. Кира выговаривала ему за глупое удальство, и Чижегову было приятно ее волнение. «Лучше бы ты полюбовался, красота-то какая, — говорила она. — Лес вот одинокий, луга замерзли, первый снег, а почему-то такая печаль… Отчего? Каждое утро хожу тут и ничего этого не вижу. Вижу вот гонки прихватило, лес сплавить не успели… А сейчас хоть на колени становись». Она закрыла лицо руками, Чижегов гладил ее по голове и смеялся. «Ничего ты не понимаешь», — сказала она.

Теперь он отчетливо услышал тоску в том прошлогоднем ее голосе и подумал, что никогда как следует не знал Киры, знал лишь наружность, видимость, а не тот секрет, который и составлял ее саму, который и толкал ее на поступки необъяснимые. Он воспринимал ее, так сказать, в масштабе один к одному. С чего она вдруг от всего открестилась, растоптала… То утешала его, то изобидела, оскорбила. И это замужество. И бросить кому попало квартиру… С чего? Что значит — разлюбила? Может ли так быть, что в душе ее что-то накапливалось. Вроде статического электричества. Черта с два теперь узнаешь, что там произошло. Какая-то слабая догадка мельтешила, но Чижегов отгонял ее, уверенный, что не могла Кира нарочно разыграть. Ради чего, спрашивается? Зачем ей было истязать себя так?

Припомнилось, как он наврал Кире про Новгород, про цацку, наврал назло, лишь бы дать сдачи. И про свою работу — «это тебе не шуры-муры вертеть»…

Он вдруг подумал — неужели все дело в том, что он не понимал ее? А если оттого и любил, что не понимал и никак не мог разгадать. Но тут он вспомнил Ганну Денисовну. Она была права: оттого, что он не понял, он многое потерял. И вообще он многое, наверное, упустил. Однако если бы он все понимал и ничего не упустил, то Кира перестала бы его интересовать, потому что человек всегда интересен, пока есть в нем секрет… Тут заключалось противоречие, в котором он не мог разобраться.

Странно, откуда появилась грусть. О чем ему было грустить? Никого у него здесь не оставалось, дела завершились как нельзя лучше. Было жаль, что Кира никогда не узнает, как он сидел на этих мостках и думал о ней, и чувствовал печаль этой замерзшей реки. Про все догадался и перетолковал к лучшему то, чего и не было. Потому что никаких доказательств не существовало, все игра воображения. Ему вспомнился ее жестяной голос, глаза пустые, как пузыри на воде. Чижегов вскочил, прошелся по морозно-скрипучим мосткам, глубоко вдыхая холодный воздух. От жгучей этой студености здоровый его организм наполнился чувством бодрости. И все стало выглядеть просто, Чижегов далее удивился — какие могли быть сомнения? Кто первый начал? Факт, что он явился к ней со всей душой, а она оттолкнула его. Пусть нарочно, тогда, значит, обидные упреки ее не соответствуют действительности. Перед кем угодно Чижегов мог бы оправдаться. Факты были на его стороне. Что касается психологии, то ведь можно допустить, что Чижегов наговорил на себя из лучших побуждений, выставил себя в невыгодном свете, взвалил напраслину, поскольку он мужчина…

Позднее ему стало казаться, что так оно и было.

В сущности, у него не осталось никаких поводов возвращаться к этой истории. Тем более что в судьбе его с этого времени начали происходить счастливые перемены. После лыковского успеха Чижегова назначили руководителем группы. На новой должности неожиданно для всех обнаружилась в нем деловая хватка, самостоятельность суждений. По-видимому, долгие годы командировочных заданий, где приходилось полагаться лишь на собственное чутье, не прошли даром. До сих пор его дело было регулировать, отлаживать эти созданные другими приборы. Сейчас он с наслаждением хозяйничал над схемами. Так что лыковские неприятности в итоге, можно считать, пошли на пользу Чижегову. Однако когда главный конструктор, похвалив очередное его решение, обронил, что все, мол, началось с Лыкова, Чижегов взорвался: «При чем тут Лыково, — закричал он, — хватит меня попрекать Лыковом!..» Потом он опомнился, извинился, но вспышка эта его самого испугала. Он всегда мог управлять собой, если он знал, отчего ему тяжело, тут же он обнаружил в себе тоску, глухую, прочную, неизвестно о чем. Она тлела в глубине без мыслей и воспоминаний. Иногда она вырывалась, и на Чижегова нападало полное безразличие ко всему, как будто внутри у него все было выжжено. О Кире он не думал, тоска грызла его сама по себе, беспричинная и слепая.