Роман и повести - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 8

Вслед за девочками и я взял конфету. Просто так взял, чтоб не обижать Вадю: уж очень настойчиво он предлагал.

— Дети! Что ж это такое? Что же это?!

Мы обернулись, ничего не понимая.

Наша вожатая, бледная, растерянная, прислонилась к косяку вагонной перегородки, смотрела на нас какими-то странными глазами и лепетала:

— Как же это может быть? Как?! Ведь неделю назад сообщали, официально сообщали, что не будет ничего. И вот — говорят, война!..

— Ну когда?

— Скоро там?

— Что?

— Война? Какая война?

Все сгрудились в вагонном проходе.

— Война! Ур-ра! — восторженно крикнул кто-то, но тут же осекся, взглянув на лицо вожатой.

— А у меня Васятка в Бресте… — бормотала вожатая. — Как же это… Разве может так быть?

У нас не было часов. Ни у кого, даже у Вади. И все же мы узнали, в котором часу вожатая сообщила нам о начале войны. Узнали у проводницы: двадцать пять минут первого. Но война, оказывается, началась в четыре часа утра. В четыре, когда мы и наши родители спали. И в шесть, когда мы проснулись, уже шла война. И в семь продолжалась, когда мы выехали на Белорусский вокзал. Мы сели в поезд и двинулись в сторону Смоленска, мы болтали и смеялись, а война уже шла.

Я четыре раза смотрел фильм «Если завтра война…». Смотрел с восторгом и гордостью. Я все знал о войне. Я знал, чем она кончится. Но не знал почему-то, что она так, именно так начнется. Разве так начинаются войны?..

Я знал слова этой песни — наизусть помнил. И в самом деле, мы никого не трогали. Тронули нас. Так держитесь! Мы не дадим спуску! А что и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим — само собой разумеется.

И потом — на нас напали немцы.

Я знал: немцы — это Маркс и Энгельс, Люксембург и Цеткин, Либкнехт и Тельман. У них же коммунистическая партия, чуть ли не самая сильная на Западе.

Я знал Германию по «Болотным солдатам» и «Профессору Мамлоку». Герои этих фильмов боролись, их было большинство. Значит, на нас напала какая-то пузатая мелочь. Те, что стреляли в болотных солдат. Те, что унижали профессора Мамлока. Те, которых даже мальчишки из фильма «Рваные башмаки» водили за нос.

И еще. В Германии была революция. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Мы «проходили» ее.

Конечно, все это — недоразумение. Ерунда какая-то. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Настоящая, как когда-то у нас!

И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.

…Мы вернулись в Москву к пяти часам. На вокзале уже ждали нас. И встречали, будто мы чудом приехали с того света.

Мать бросилась ко мне и заплакала:

— А папа наш в военкомате. Не знаю, что и подумать…

Дома я слушал радио. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.

Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.

Вскоре вернулся отец.

— Не взяли, — сказал он усталым голосом. — Мой год не берут пока… Говорят, когда нужно, вызовут…

Мать обрадовалась:

— Так это очень хороший признак. Значит, все это ненадолго, раз берут не всех…

Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.

— Это полнейший идиотизм был! — говорил отец. — Кому поверили? Ручки жали. Улыбались. Ничего себе договор о ненападении… Они к границе поперли, а мы…

— Значит, так было надо, — отвечала мать. — Не будь договора, они раньше напали бы…

— Раньше! Куда раньше!.. Подписи под бумажками не высохли…

— Но ведь, Алеша! — возразила мать. — Сталин же знал, что он делает. Ведь — Сталин!

— А если не знал? — неуверенно сказал отец. — Святой он, что ль?

Тут уже я не выдержал:

— Папа! Что ты говоришь! Разве можно так говорить?

— А ты слушай! — сказал отец. — Не маленький. Сам должен все понимать.

— Ты с ума сошел! — зашептала мать. — Не знаешь, что за такие слова бывает! Мало тебе было неприятностей в тридцать седьмом! Ради бога, тише. И вообще лучше не говорить на такую тему…

Отец махнул рукой:

— И верно, лучше не говорить… А то черт знает до чего договоримся…

Они замолчали. В комнате какая-то гнетущая тишина, хоть на стене и гремит маршами радиотарелка. Не зная, куда девать себя, я почему-то достал портфель и стал бессмысленно перебирать тетрадки и учебники.

— Лучше подумать о нем, — наконец сказала мать, кивнув в мою сторону. — Что теперь делать с ним? Ведь все же — лето.

— Надо подумать, — согласился отец.

— Папа! Я думаю, что мне лучше всего устроиться на работу, — вдруг сказал я.

Отец посмотрел на меня, кажется, с любопытством.

— Что ж ты молчишь? — спросил он мать. — Он пойдет работать, а учиться за него пойду я. Поскольку в армию меня не берут. Вот какая штука!

— Я говорю серьезно, — подтвердил я. — Зачем ты шутишь?

— Я? Шучу? — возразил отец. — А впрочем, возможно, ты прав, — добавил он уже совершенно иным тоном.

— Не пори ерунду! — прикрикнула мать. — Тошно слушать! До сентября и война закончится. Что ж ты думаешь, она все лето будет продолжаться?

Я ничего не думал. Мысль о работе пришла мне только что, и я обрадовался ей.

Работать! Я пойду работать. Обязательно. И ничего другого! Да, именно сейчас мне надо идти работать. Самое подходящее время! Куда угодно и кем угодно, но работать.

Тогда мне не будет стыдно перед ней — перед Наташей. Ведь она работает. После гибели отца она закончила курсы машинисток и сейчас служит в Наркомате речного флота. А что я? Так и останусь школьником? Чтобы всю жизнь выглядеть перед ней мальчишкой?

Весь следующий день я шатался по Москве. Просто так. Шел по улицам, где мы ходили прежде с Наташей, читал плакаты и объявления на заборах и у ворот каких-то заводиков и мастерских.

Возле военкоматов толпились люди — призывники, провожающие и просто прохожие. И празднично гремела музыка в репродукторах, и было жарко, и светило солнце. Но праздника не было.

Плакаты и объявления извещали о разном. Извещали о мобилизации, призывали совершить путешествие по каналу Москва — Волга или отдать все силы на разгром врага. Рядом со свежими лозунгами висели знакомые мне, но такие устаревшие сейчас объявления о школах танцев. Довоенное и новое, военное, перемешалось.

Требовались рабочие «Дальстрою». Это заманчиво, но далеко. Уезжать на край света, когда идет война? Нет! Требовались ученики поваров, официантов и разнорабочие тресту столовых. Требовались упаковщики в галантерейную артель и слесари первого — третьего разрядов на завод пишущих машин. Требовались электромонтеры на МОГЭС и сторожа на мебельную фабрику. Требовались…

Кем же я могу быть? У меня были мечты. Не те, о которых я говорил когда-то с Наташей, а другие — о том, чем я буду заниматься, когда вырасту. Но это были мечты о том, что должно быть не скоро. Когда я вырасту. Когда окончу школу, в которой мне еще трубить и трубить. Когда закончу институт. И, уж конечно, в этих мечтах не было сегодняшнего — войны.

А сейчас, читая объявления, я видел себя и слесарем, и токарем, и электромонтером, и шофером…

А может, лучше махнуть на большой завод? На военный! Уж если работать, так делать что-то настоящее: танки или самолеты, пушки или винтовки…

На Пятницкой я втиснулся в трамвай и вскоре оказался у автозавода.

— Работать? — спросили меня в отделе кадров. — Пожалуйста, в ремесленное. Здесь рядом, за уголком. Ремесленное номер один, молодой человек.