Рыцарь темного солнца - Вербинина Валерия - Страница 9

Та всхрапнула и забилась в агонии, которая вскоре прекратилась. Мадленке, однако, стало так тошно, так плохо, что она отшвырнула самострел, упала на колени, уткнулась лицом в морду лошади и разрыдалась.

Но, устыдившись своей слабости, вскоре поднялась и, вспомнив, что хотела взглянуть на знамя, вернулась к нему. Это было довольно необычное знамя – голубое, с черным равноконечным крестом Тевтонского ордена слева, желтым кругом справа и горделивой надписью затейливыми алыми буквами, вьющимися понизу: «Omnia radiis meis collustro».

У Мадленки даже слезы высохли, когда она увидела этот высокомерный, хвастливый девиз.

– Ничего себе! – возмутилась она. – «Все озаряю своими лучами»! Ну и наглость!

Тут она помрачнела. А ну как именно эти рыцари, равняющие себя с солнцем, и были теми, кто напал на них в лесу? Разумеется, поскольку крестоносцы уже мертвы, это не имело принципиального значения, разве что для Мадленки. Она просто обязана была знать наверняка.

Пересилив себя, Мадленка стала осматривать рыцарей, обращая особое внимание на находившееся при них оружие. Было бы естественно, если бы именно крестоносцы, и так запятнавшие себя всевозможными темными делами, оказались виною ее несчастий и сами подпали под удар, однако торжество Мадленки оказалось преждевременным. Увы, в самом главном пункте ее ждало разочарование: ни одна стрела даже отдаленно не походила на те, что принесли смерть ее брату, более того – ни один арбалет не подходил для тяжелой стрелы вроде той, которую Мадленка, как мы помним, на всякий случай прихватила с собой. Зато ее терпение было вознаграждено совершенно необычным образом: в сумке, притороченной к седлу одной из убитых лошадей, Мадленка обнаружила каравай хлеба, испеченного, судя по всему, этим утром, и флягу с вином. Мадленка аж засмеялась от восторга и потерла руки. Вид пищи возбудил в ней самые приятные мысли.

Оставалось осмотреть только одного воина – того, что лежал у дерева, – и Мадленка, отбросив всякие сомнения, двинулась к нему. Впрочем, она видела, что ни стрел, ни арбалета при нем не было, меч же лежал примерно в шаге от тела. Непокрытая голова рыцаря свесилась на грудь, и на ней зияли две раны; чрезвычайно светлые, почти белые, коротко стриженные волосы слиплись от крови, роскошный шлем валялся в пыли. В боку крестоносца торчала стрела, насквозь пробившая латы с выгравированным на них солнцем. Судя по всему, это был командир отряда, и, конечно же, он был мертв – человек просто не мог выжить после подобных ранений. Стоя над рыцарем, Мадленка повела такую речь, обращаясь, разумеется, не к нему, а к себе самой:

– Ничего не понимаю. Как ни крути, но все равно получается, что стрелы не те, а если не те, то… Значит, ты тут ни при чем и твои люди тоже. Но это мог быть и другой отряд крестоносцев, вот в чем штука. И зачем они побросали платья? Загадка! Одно аксамитовое с жемчугами целого состояния стоило. – Тут Мадленка малость приувеличила, хотя в общем была права. – И при чем тут бродяги? За что их убивать? Или…

Мадленка остолбенела. Рыцарь неторопливо разлепил черные ресницы, поднял голову и взглянул ей прямо в лицо снизу вверх спокойным и слегка отчужденным взором. У него были синие глаза, ярко-синие, Мадленка даже не подозревала, что такие глаза могут быть у человека. В них словно заблудилось небо, и Мадленка, открыв рот, засмотрелась в них. На мгновение она совершенно забылась, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы рыцарь извернулся всем телом, как змея, и с непостижимой для умирающего резвостью кинулся к своему мечу.

Однако отдадим должное реакции Мадленки – в следующую секунду девушка наступила рыцарю на руку, а другой ногой отшвырнула меч подальше. Однако крестоносец, похоже, не собирался сдаваться. Он выдернул руку и выхватил из-за пояса длинный острый кинжал – мизерикордию, которой обычно добивали раненых (замечу, что название оружия происходит от латинского слова «милосердие»). Это было достаточно грозное оружие, и его клинок запросто мог пронизать Мадленку насквозь. Прежде, однако, чем крестоносец успел воспользоваться своей мизерикордией, девушка без особого ожесточения ткнула его кулаком в раненую грудь. Рыцарь захлебнулся в безмолвном крике боли и обмяк. Мадленка подобрала мизерикордию, отметила про себя, что на рукояти тоже выгравировано солнце, окруженное лучами, спрятала кинжал за пояс и, убедившись, что другого оружия поблизости не имеется, осуждающе поглядела на рыцаря. Синеглазый молчал и не подавал признаков жизни. Мадленка осторожно толкнула его носком сапога – он не шевелился.

– Вот гад! – со всей непосредственностью выразила свои мысли вслух девушка, отчего-то чувствуя себя совершенно несчастной. Абсолютно не к месту ей вспомнилось выражение древнего поэта Горация: «Варваров синеокая орда» из его «Эподов». И она тут же сердито фыркнула. Какие варвары, какой Гораций? Желудок сводит от голода.

Мадленка подобрала сумку с едой, затем, убедившись, что прочие покойники не проявляют пагубного стремления восстать из мертвых, уселась на камень напротив синеглазого, чтобы не пропустить момент, когда тот очнется, и с жадностью вонзила зубы в хлеб, с наслаждением вдыхая аромат, который Мадленка любила больше всего на свете, – аромат свежей выпечки.

– Экий знатный хлеб, – рассуждала Мадленка с набитым ртом, – сразу видать, что немецкий. Наш мельник, подлец, какой только дряни в муку не сует. – Она выпила глоток вина из фляги и скривилась. – А вот винцо дрянное! Неважнецкое, прямо скажем, вино. Не вино, а кислятина. – Она перехватила взгляд рыцаря, пришедшего в себя, и едва не поперхнулась. – Э… э… Добрый день, любезный господин, – продолжала она уже по-немецки, не переставая есть. – Хотя для кого-то он не был таким добрым, как я погляжу.

…Рыцарь молчал, а мысли его были печальны. Больше всего на свете он боялся мгновения, когда останется беззащитным и беспомощным перед лицом дерзкого и уверенного в себе врага, которого придется просить о последней милости, и вот этот момент наступил. Крестоносец не проронил ни слова, оглядывая диковинно одетого юношу, с завидным аппетитом истребляющего припасы оруженосца Генриха. Так вот он, оказывается, каков – человек, которого небо послало восторжествовать над ним, бывшим когда-то лучшим из лучших. Мальчишка, зубоскал, рыжий, невзрачный, уши оттопыриваются, космы свисают ниже плеч, а глаза жалкие, воровские глаза, бегающие. И при мысли, что такому ничтожному созданию суждено покончить с ним, Боэмундом фон Мейссеном, крестоносец почувствовал, как гнев и обида закипают в его груди. Он прикрыл глаза, но слушать торжествующее чавканье нелепого мальчишки было еще невыносимее, и тогда рыцарь снова поднял сумрачный взор на своего противника.

Мадленка постаралась побыстрее проглотить все, что было у нее во рту, едва не подавившись.

– Хочешь есть? – без обиняков спросила она. От такого пристального взгляда и правда немудрено подавиться, кусок поперек горла встанет, подумалось ей. – Ну, не хочешь, как хочешь.

– Верни мне кинжал, – неожиданно сказал рыцарь.

– Чтобы ты меня зарезал? – фыркнула Мадленка. – Благодарю покорно, я не такой дурак.

Раненый закусил губу и прислонился затылком к дереву. Надо же, думала Мадленка, волосы светлые-светлые, а брови черные, и небольшая бородка, окаймляющая овал лица, – тоже. Линия яркого рта красивая, как у нашего причетника, года три назад умершего от чумы, и нос прямой, греческий. Ладный молодец, но наверняка сволочь, потому что крестоносец, а хуже крестоносца и вообразить себе трудно.

– Вор, – холодно произнес рыцарь.

– Может быть, – неожиданно легко согласилась Мадленка, подумав. – А ты, если я не ошибаюсь, солнце? Не чересчур ли для тебя?

– Я – комтур Боэмунд фон Мейссен, – спокойно проговорил синеглазый. – Это был мой отряд.

– Вижу, – отозвалась Мадленка, делая еще глоток из фляги. – Спасибо за хлеб и вино.

– Я тот, кто сжег Белый замок, – продолжил рыцарь, и глаза его сверкнули.

Мадленка скривилась и поковыряла ногтем указательного пальца в зубах. Хлеб и впрямь был чудо как хорош.