Последние Каролинги - Говоров Александр Алексеевич - Страница 53

Прелаты в ужасе простерли руки. Герцог Аврелианский, распоров мечом рогожу тюка, вынул из повозки фарфоровую китайскую вазу. Но тут же с другого конца за ее причудливую ручку ухватился граф Битурикский.

— Оставь! — сказал ему герцог, и бычья шея его вздулась от гнева.

Граф, не отпуская вазы, ударил его по кольчужной руке. Тогда герцог мечом разбил вазу, чтобы она не доставалась никому, и граф, остервенившись, стал колотить его фарфоровой ручкой по шлему. Аврелианцы тут же вцепились в битурикцев, и воздух стал густым от брани. Над распотрошенным обозом туронцы тузили андегавцев, а валезцы — каталаунцев.

Над ними на холме граф Парижский Эд, он же Одон, сын Роберта Сильного, смеялся до слез, даже поперхнулся. Выпил поданного ему вина и вновь хохотал, пока последний солид из норманнской добычи не был поделен.

Глава VII

Милосердие

Весна запоздала, и земля оттаивала туго. Туманы устилали равнину, млевшую в сыром полусне. Дождь лил и лил, так что в стране франков все прекратилось — и война и пахота. Люди и животные только и заботились, как бы забраться в нору посуше.

Тьерри Красавчик, поминая черта, еле вздул огонь, теплившийся в золе очага. «Хурн, нерадивый! — злился он. — Где тебя нелегкая носит? Проклятый ворюга, гляди! Появись ты только, подвешу над жаровней до утра… Мало тебе, что я сжалился, взял в оруженосцы, а не то, как слуга близнецов, болтался бы ты у Эда в петле!» Тьерри недужилось, и, даже не омыв рук, он грохнулся на лежак, завернувшись в сырую волчью шкуру — иных одеял в его замке не имелось. Граф Парижский за верность, выказанную при защите города, разрешил ему вновь занять когда-то отобранный у него замок. И теперь с утра до вечера ломает он спину — меняет обгоревшие стропила, месит раствор, и все один-одинешенек… Ну погодите, Тьерри себя еще покажет!

Внизу стукнула дверь — наконец-то этот Хурн, бездельник! Так и есть: прокрался виноватой походочкой, склонился к уху сеньора.

— Хозяин! Все деревни я обрыскал… Мало что нигде нет съестного, — вообще кругом все пусто. Люди ушли какого-то Гермольда слушать. Говорят, это певец или пророк. Еле удалось одному петушочку гребешочек свернуть.

— Петушочки, гребешочки… — прорычал Тьерри из-под волчьей шкуры. — Мерзавец! Жарь скорее, желудок свело!

Вскоре Тьерри с аппетитом догладывал сочное крылышко, жалея, что петух попался Хурну невелик.

— Так к какому это, ты говоришь, все ушли Гермольду?

— Не знаю. Не сочти за дурную весть, но говорят, что с ним тот наш самый Винифрид и народу собралось видимо-невидимо.

— О-ла! — захохотал порозовевший от еды Тьерри и вытер о мех жирные пальцы. — Винифрид! Мы ихнего Винифрида за кадык держим. Чего стоишь, разинув хлебалку? Веди заложниц!

Вручил Хурну замысловатый ключ, и тот привел из подвала, подгоняя бранью и пинками, трех заложниц — нечесаных, окоченевших, закутанных в лохмотья, словно три мегеры. Представ перед Тьерри, они пали на колени, протягивая худые руки не то к нему, не то к живительному огню.

— Го! — развеселился Тьерри, ковыряя в зубах. — Образумились в погребочке? А не то опять примусь поджаривать пятки.

— Так ведь, светлый господин, — старшая из заложниц коснулась лбом пола у ног сеньора, — нет больше никаких сокровищ у Эттингов, все распылили мы, все прожили… Готовы поклясться на мощах любого угодника, нет у нас клада! А ты пожаловал бы нам хоть корочку…

— Деньги нужны мне, деньги! — заорал Тьерри. — Деньги, деньги, деньги!

Слово «деньги» он выкрикивал как магическое заклинание, сопровождая ударом сапога. Несчастные, голося и пытаясь загородиться, повалились навзничь, а он кружился над ними, пиная то ту, то эту.

— Ты что, кудрявая, рожать собралась? — издевался он над заложницей помоложе. — Не дам родить сына мятежному Винифриду, не дам! А ты, девка, — пинал он третью, — нынче же изволь стелить мне постель. Вы Эда освободителем считали? А он вот мне все обратно отдал. А тебе, девка, он ни за что ни про что глаз выстегнул, и теперь ты, одноглазая, будешь моей рабыней, пока не околеешь. Марш в мою опочивальню!

— Деделла, голубочка… — причитала старая Альда, ползя за дочерью на коленях.

— Хозяин! — сказал Хурн, махая орущим женщинам, чтоб замолчали. — Там кто-то подъехал, слышишь рог?

Заложницы с надеждой примолкли, и действительно, сквозь шум непрерывного дождя послышался слабый голос рога. Тьерри, досадуя, приказал заложниц пока вернуть в подвал, сам приосанился и послал Хурна, как положено, протрубить в ответ и громогласно вопросить имена. Расторопный Хурн все исполнил, но, вернувшись, доложил, что подъехавшие обещали назвать себя только внутри замка. Тьерри поколебался, но все-таки решил отворить.

Это оказался сам канцлер Фульк в сопровождении графа Каталаунского — Кривого Локтя — и целой свиты всадников.

— Что за дурацкий обычай на весь лес орать, кто приехал да зачем! — ворчал Фульк, пока клирики проворно снимали с него мокрую каппу и стягивали дорожные сапоги. — Имеет же право канцлер Западно-Франкского королевства посещать замки своих верных, не крича об этом на всю Валезию?

Он принюхивался к застарелому запаху гари, оглядывал выщербленные во время осады стены, ежился от промозглой сырости башни.

— Скудно живешь, вассал графа Парижского, скудно…

Из его дорожной сумы извлекли вино и закуски, на которые Тьерри, не скрываясь, глядел голодными глазами. Начался ужин.

— Нас поразило, — говорил канцлер, — что во всей Валезии, где бы мы ни ехали, все деревни пусты. Где люди? Нам объяснили, что пророк объявился. Так почему он еще не схвачен?

Кривой Локоть с усмешкой выразился в том смысле, что, если б пророк объявился в графстве Каталаунском, ему бы давно болтаться в петле, но здесь сюзереном Эд, граф Парижский…

— Я и собрал здесь вас, моих верных, — сказал канцлер, — видите, как нас немного осталось? — на эту, да простит мне господь, тайную вечерю, чтобы вновь поговорить с вами об Эде.

И он стал сетовать, что Эд крепок как никогда — и кто ему помог на Соколиной Горе, бог или дьявол? Страшно сказать — хватается за корону, уже присваивает себе ее права. Смотрите!

Он выложил на стол новенький серебряный денарий, на котором вместо одутловатого лица Карла III красовался чеканный профиль Эда.

— Почему Тьерри сам пилит, сам обтесывает бревна? Потому что Эд вернул ему замок, а крепостных не дал. А посмеет ли теперь Тьерри без его соизволения хоть кого-нибудь заставить работать на себя? У него есть горькие уроки ослушания (канцлер обвел рукой следы былого пожара на камнях стен). А ограничивал ли вас кто-нибудь при Каролингах?

Кривой Локоть и другие, не прерывая еды, сокрушенно закивали.

— Кто же мешает, чтобы Эд, наконец, был устранен?

— Оборотень, — сказал Кривой Локоть, отрываясь от буженины.

И тут сквозь шелест ночного дождя снова донесся призыв рога. Фульк встревожился:

— Нельзя, чтоб меня видели здесь…

Посланный узнать Хурн прибежал с глазами как плошки, сообщая, что прибывший назвал себя — Озрик, графа Парижского верный.

— Вот мы его и схватим! — предложил Кривой Локоть, хватаясь за меч.

— Что ты! — остановил его Фульк. — Неужели ты думаешь, что Эд не знает точно, куда и зачем отправился этот его, прости господи, «верный»?

Решили попрятаться, благо полуобгоревших, заросших сорной травой помещений в замке Тьерри было предостаточно. Сам он привел в порядок для жилья пока только угол башни.

— Тьерри! — сказала звонко Азарика, войдя и щурясь на огонь очага. — Опять ты взялся за свое? Освободи немедленно Альду, Агату и Деделлу из рода Эттингов, родичей лучника Винифрида.

После такого категорического требования, да еще кто знает, не из уст ли самого графа, Тьерри освободил бы заложниц, но он знал, что каждое его слово теперь чутко ловится из-за стены ушами гостей, да к тому же был сильно навеселе.

— Прелестненькая ведьмочка, — притворился он разнежившимся, — когда мы поженимся с тобой?