Последние Каролинги - Говоров Александр Алексеевич - Страница 33

— Аой! — выкрикнули слушатели, знавшие наперед, когда кончится строфа.

Подъехали караульные и тоже стали слушать.

Он слово первое сказал тогда вельможам, Что выстроились ангелам подобно, В парчу и шелк заморские одеты, По сторонам у трона самого:

"Не будьте чванны и не отдаляйтесь

От мужиков, от сирых и убогих,

И помните, что всяк родится голым

И голым покидает этот свет!"

— Вот это верно! — воскликнул зажиточный крестьянин, которого накануне избили близнецы. — Земных богатств на тот свет не заберешь.

— Кто это тут разглагольствует? — спросил, подъезжая, Райнер.

— Тише, тише! — кричали вокруг. — Не мешайте!

Второе слово Карла — к благородным,

К дружинникам и всадникам сильнейшим:

"Опорой государства вы слывете,

Вы призваны хранить и защищать.

Не будьте ж привиденьем на дорогах,

Которым няньки неслухов пугают,

Насильниками наглыми, ворами,

Волками, стерегущими овец!"

— Аой! — воскликнул сам певец, исторгая из струн аккорд, подобный воплю.

— Взять его! — послышался в тишине приказ Райнера. — Вот он, смутьян, что совращает народ против сеньоров!

В ответ раздался взрыв негодования такой силы, что пламя костра приникло, словно от испуга. Всадники двинулись к певцу, но Нанус, рыночный мим, пройдясь колесом, испугал лошадь начальника караула, и та выбросила седока. Разыгралось побоище.

Крестьяне хватали камни и палки, оборванцы поражали всадников из рогаток. Слышался свист, вой, ржание лошадей, и все покрывал громоподобный, рокочущий бас урода Крокодавла.

— Матушка! — сказал Альде сын, когда они еще только услышали голос певца. — Да ведь это старый Гермольд из нашего рода.

— Дождется он плахи! — сокрушалась Альда. — Бедовая голова!

Когда же Райнер приказал певца схватить и разыгралась драка, Винифрид сумел проникнуть в самую ее гущу и схватил слепца за руку:

— Это я, дядюшка Гермольд… Обопритесь о мое плечо!

Рассвет застал костер еле тлеющим в залитых водой головешках. На площади валялись трупы, а из окрестных тупичков то и дело слышался визг — там еще шла расправа с инакомыслящими. Со ржавым воем открылись ворота, караульные ощупывали каждый воз.

— А, это снова ты, самурский лучник? — Сонный Райнер пикой уперся в повозку Альпы. — Не прячешь ли ты слепца? Эй, пропустите этих!

Райнер был весьма недалек от истины. Когда парижские зубчатые башни скрылись за купами каштанов, Винифрид раздвинул в повозке корзины и высвободил спрятанного под ними певца.

— Кровь Эттингов в тебе на старости бушует! — корила Альда, обирая с него соломинки. — Не пора ли на покой?

— Нет мне покоя, раз нет его в моей стране, — отвечал Гермольд, слабыми пальцами ощупывая, не повредились ли колки арфы. — Сидел я, старый осел, в Туронском лесу, воображал, что век свой доживаю. Ан жизнь моя только началась — и какая жизнь!

— Поедем лучше к нам, на новую усадьбу, в Валезии, — предложил Винифрид. — Вырубим колоды, заведешь себе пасеку…

Мирно беседуя, тащились они по пыльной дороге, заботясь лишь о том, чтобы не встретить лихих людей. Когда впереди замаячила тупоконечная башня замка в Квизе, по обочинам стали попадаться группы пешеходов. Шли крестьяне, неся косы и грабли, семенили старцы, матери спешили, неся грудных детей. Все возбужденно говорили о ведьме, которую в деревянной клетке только что доставили в Квиз. У Винифрида при слове «ведьма» екнуло сердце.

Там, на церковном дворе, толпа со свистом и улюлюканьем окружала клетку так плотно, что из-за сутулых мужицких спин можно было увидеть только верх решетки и конного часового с пикой. Слышался исступленный собачий лай.

— Это кто лает-то? — недоумевала Альда. — Неужели сама ведьма?

Винифрид раздвинул каменные бока мужиков и увидел на вонючей, позеленевшей соломе изможденное голое тело — женщины, мальчика ли, непонятно. Длинношерстная борзая с гноящимися глазами огрызалась в ответ на кидаемые камни и комки навоза. Равнодушный ко всему конвойный старался только, чтобы сквозь прутья не совали лезвия. Но вот осколок кирпича угодил ведьме в шею, и она под гогот толпы подняла голову, тряхнула слипшимися волосами и поглядела на своих мучителей с такой злобой, что они притихли.

— Аза-ри-ка! — закричал не помня себя Винифрид и рванул прутья клетки с такой силой, что они вылетели из пазов.

Азарика села, равнодушно глядя на всех, а собака, вообразив, что это какой-то новый, еще худший истязатель, старалась укусить его за руки. Зеваки, крича кто что попало, вцепились в Винифрида и помогли конвойным оторвать его от клетки.

— Господин добрейший! — унижалась Альда перед Тьерри, который был начальником конвоя. — Отпустите моего сына, он но в себе… Ведьма глазищами его зачаровала, эк они какие адские у ней!

Пришлось ей в ногах поваляться, пока все содержимое ее кошелька не перекочевало в карманы Тьерри.

Погонщики цокнули на мулов, и огромная клетка, колыхаясь, покинула церковный двор в Квизе. Альда же подхватила своего избитого сына и, причитая, повела к повозке. Там Гермольд, выслушав подробный рассказ, покачал головой:

— Не так, сынок, ты действовал, не так… Еще, однако, и сейчас не поздно, доверься мне. А ты, мать, брось свое хлюпанье, Эттинги все-таки боевые франки, а не церковные просвирни. Послушай, сынок. Они повезут ее кругом леса, а здесь есть прямая тропка, я однажды шел по ней ощупью, вернее бежал от щедрот императрицы!

Незадолго до захода солнца гнедой Байон, имея в седле сразу двух всадников — Винифрида и Гермольда, державшегося за его пояс, — выехал на большую дорогу далеко впереди медленно тянущейся клетки.

Тьерри первым увидел у придорожной глинобитной стены какого-то старца в белой столе, с травяным венком на почтенной голове. Старец держал арфу, а подле него были фляга с вином и кружка.

— Уважаемые! — взмолился старик, заслышав стук копыт по слежавшейся пыли. — Окажите милость божьему страннику: всего только налейте вина из этой благословенной посуды — губы мне омочить!

— Кто таков? — спросил Тьерри. — Твоя морда чем-то знакома, однако убей меня бог, не могу вспомнить. А винцо у тебя прелесть, — хлебнул он без разрешения. — Хватит на нас на всех. Эй, ребята, распрягайте, будем здесь ночевать!

Затрещал костер, распряженная клетка замерла, накренившись. Фляга Гермольда заходила по рукам конвойных. В опрокинутой чаше ночного неба повисла тоскующая луна, и, обращаясь к ней, Гермольд тихо пел, позванивая струнами:

Вонзил рассвет свой лучезарный меч,

Но не к нему я обращаю речь.

Зачем светила щит мне золотой,

Мне нужен свет не солнечный, а твой!

Во тьме сияет он, непостижим,

И звезд огни бледнеют перед ним.

Так притяженья лунного сильней

В улыбке тихой девичьей твоей.

Я ею, как лунатик, одержим,

Как жаждущий святыни пилигрим…

— Чего это вдруг ведьма в клетке заворочалась? — обеспокоился Тьерри. — Не твое ли пение на нее действует? Тоже, хе-хе, про любовь нравится слушать. Эй, часовой, не вались на бок, очнись, поганец!

Тьерри пододвинулся к слепцу и, высасывая последние капли из его фляги, поведал, как его ценит сам его святость канцлер.

— Так и говорит: «Тьерри, на тебя вся надежда…» Этак ведь недолго и вице-графом стать, а? Говорят, бродячие певцы те же волохо… влохво… волхователи! — Язык у Тьерри заплетался. Пусть старик наворожит, чтобы быть ему поскорее вице-графом. Но главное — стеречь ведьму… Если ведьму упущу — в Лаон мне возвратиться нельзя. Куда тогда податься? Тогда уж только к графу Каталаунскому, этот созывает отчаянных. Но теперь, слава богу, нечего страшиться: до Парижа один переход, лес безлюден, а луна — хоть вшей в сорочке обирай, ха-ха-ха!