Лето, очень плохое лето - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 4

— Там, доченька, все же лучше связь налажена…

В Москве шел такой же дождь, как на даче. И не совсем такой. Но листья, зеленые, не успевшие пожелтеть листья, так же падали на мостовые и тротуары, так же кружились над улицами и прилипали к подошвам и стенам домов, к машинам и троллейбусам. И все же Москва была не такая под дождем…

Город промок и посерел, люди, и без того вечно торопящиеся, обгоняли друг друга, словно на соревнованиях, и отчаянно ныряли в потоки машин, и спешили скрыться в подъездах, метро и дверях магазинов. Над Москвой висел серый, дождливый туман, сыпал и сыпал дождь на мокрый асфальт и крыши домов, на плащи и зонты… Но Москва оставалась Москвой и в такую погоду. На улицах бойко предлагали мороженое, жареные пирожки и приключенческие книги. Подмокшие, как и люди, голуби вспархивали из-под ног прохожих и колес автомашин. Толпились очереди на остановках троллейбусов и возле уличных фруктовых киосков, у кинотеатров и табачных будок. Женщины торговали гладиолусами и гвоздиками, грибами и редиской на стихийно возникших тротуарных базарах. Для детей надували разноцветные шары, пенсионерам продавали «Неделю», оптимистов завлекали «самыми счастливыми» лотерейными билетами, поскольку до тиража осталось всего три дня. Дождь подгонял здесь все и всех. Он не мог остановить ни людей, ни машин, ни жизни большого города. Да и привыкли к нему все, к дождю, за это лето!

В дождливую погоду темнеет рано. Пока Лида и Валентина Михайловна добрались до нужного дома, на улице начало смеркаться.

— Ты подожди меня, доченька. Я быстро, — сказала мать.

Лида прижалась к подъезду огромной двери с блестящими медными кольцами вместо ручек. Чтобы не мокнуть под дождем. А к подъезду все подъезжали и подъезжали машины. Лида не разбиралась в марках, и мальчишки в школе не раз посмеивались над ней, когда она называла «Волгу» «Победой», а «ЗИМ» — «ЗИСом», но тут и она заметила, что среди привычных, примелькавшихся было много машин странных, непохожих на все знакомые. Непомерно широкие и длинные, приземистые и высокие, маленькие, почти игрушечные, и громоздкие, похожие чуть ли не на целый вагон поезда, разные по расцветке и формам, они бесшумно, почти неслышно подкатывали к подъезду, и казалось, что они подвозят не обычных людей — пассажиров, а каких-то тайных советников и советниц.

Что такое тайный советник, Лида, впрочем, и не знала, но почему-то именно с этими словами лучше всего связывалось у нее это непонятное, тихое, загадочное подкатывание непривычных машин, бесшумное открывание дверец и такое же появление и исчезновение важных особ в массивном подъезде дома.

Зажигались фонари. Они вспыхивали над улицей линия за линией: сначала по одной стороне, затем — по другой. Загорались огни в запотевших окнах автобусов и троллейбусов, витринах и квартирах. Разноцветные, «как на новогодних елках, и одинаково мутные, и какие-то расплывчато-дрожащие в дождливом вечернем воздухе.

Странно, что так долго нет мамы…

Люди уже начали высыпать из подъезда дома. Одни, оживленные, торопились тремя струйками налево, направо и прямо — в тоннель, другие ныряли в машины, стоявшие на площадке у дома, и одни из этих машин, трогаясь, взвизгивали и скрипели тормозами, а другие исчезали тихо, почти неслышно, как и появлялись тут.

Что-то очень долго…

Лида посмотрела на часы и не поверила своим глазам. Она ждет уже час двадцать минут.

Где же мама?

Все реже ухали двери подъезда. Все реже появлялись из них люди. Теперь Лида была одна. Была совсем одна. Одна и дождь. Дождь и она.

«А штампики в комсомольском билете я так и не поставила, — почему-то вспомнила она. — И папа перед отъездом напоминал. А вот забыла… Правда, взносы у меня уплачены, но все равно надо поставить. А то вернется папа, рассердится…»

Она стояла одна у большого подъезда большого дома, а жизнь шла где-то рядом и впереди, но как бы отдельно от нее. И фонари светили там — впереди. И машины бежали там — впереди. И люди шли, торопясь скрыться от дождя, там — впереди.

Почему же нет мамы?

И вдруг ей стало страшно.

А что, если мама так и не выйдет сюда, к ней? И отец никогда не вернется из своей дальней командировки? И она, Лида, останется одна, так и останется стоять под этим дождем всю жизнь?

Как-то сразу стало холодно. Лида вздрогнула, и холодный озноб прошел по спине, и замерзли руки и ноги. Подул по-осеннему холодный ветерок с дождевой пылью, и зашуршали зеленые листья на густых липах, зашуршали и многие полетели вниз, на улицу.

Лида вглядывалась вперед — в мутно освещенную мокрую улицу. Вот прошел троллейбус, и она увидела в нем фигуры незнакомых людей. Вот женщина торопит ребенка к переходу. Вот в рыжем окне стоят люди-тени и смотрят куда-то. Вот милиционер, закутанный с головой в плащ, остановил шофера и что-то говорит ему. Вот… Вот… Вот…

Нет, конечно, это все рядом, и все это — жизнь, и она не идет стороной от нее, от Лиды…

А вчера шла. И позавчера шла. И раньше тем более шла — шла стороной. И, наверно, тогда было проще и легче, а сейчас, когда она стала думать и видеть, куда тяжелее…

А мамы так и нет…

Валентина Михайловна очень долго ждала. В одном кабинете ждала. И в другом. И опять в коридоре.

— Он должен скоро быть, — говорили ей.

— Вот-вот придет, — говорили ей.

— Кажется, вернулся, — говорили ей.

— Сейчас, сейчас…

Его просто не было, человека, который все знал. Он вернулся поздно.

— Вы, ради бога, не волнуйтесь. Сейчас уже все хорошо, поверьте, я не успокаиваю, а говорю правду. Он действительно был ранен в момент очередного налета американской авиации, пробыл в госпитале, и теперь его дела идут на поправку. Я справляюсь трижды в неделю. Впрочем, думаю, не сегодня завтра он и сам вам напишет. Мы сразу же переправим вам его письмо…

— Ты что? Плачешь?

Парень. Вернее, тень от него.

Она не ответила. Испугалась.

— Я спрашиваю, ты плачешь? — повторила тень. — Может, случилось что? Такой дождь!..

Лида не знала, что ответить.

Сказала:

— Ну и что — дождь! Все лето так!

Парень совсем растерялся:

— Нет, я думал, что ты, то есть вы… Шел мимо… Здание такое… Высотное… И машины эти… Интересно!.. А тут вдруг увидел…

Какой-то парень. И почему он здесь? Вернее, не парень, а мальчишка. По лицу — мальчишка. И по тощей длинной шее — мальчишка. Промокший под дождем, насквозь промокший, — гадкий утенок.

— Вы что? Боитесь меня? — спросил «гадкий утенок». — Я ведь просто думал… Шел вот и увидел…

— Почему ты думаешь, что я тебя боюсь? — вырвалось у Лиды. Она смахнула капли с носа. Потом — с глаз. То ли это дождь в самом деле, то ли верно она разревелась…

А вокруг лило и лило… Уже не водяная пыль, не тихий летний дождь, что называют грибным, а настоящий ливень. И впереди уже ничего не было видно: ни окон домов, ни троллейбусов и автобусов, ни машин, ни людей, скрывающихся в переходе и выскакивающих из него, ни даже фонарей — они еле заметно мутились в потоках воды, которыми разразилось черное небо.

— Нет, я не думаю, — сказал мальчишка. — Но почему ты плачешь? Я ведь вижу — плачешь.

Мальчишка. Он рядом с ней — несуразный, длинный, без плаща, в каком-то пиджачишке, измокшем насквозь.

— Тебе сколько лет? — неожиданно спросила Лида.

— Пятнадцать, а что?

— Мне тоже пятнадцать, — сказала она через минуту. И сама спросила: — А почему ты так промок?

Он, кажется, смутился. Носом посопел. Поправил на себе мокрый бумажный пиджак-тряпку.

— Ты иди, иди сюда! — дернула она его за рукав. — Дождь же…

Он пододвинулся ближе к ней, где не было дождя.

— Я просто думал… У тебя что-то случилось?..

Лида увидела круглое лицо его, и нос — курносый, пухлый, смешной нос с каплей на кончике, и опять — длинную шею, вылезающую из-под мокрого ворота пиджака. А на щеке — родинку, большую, круглую, как вишневая косточка, родинку. И глаза — кажется, очень хорошие, чуть грустные и мокрые, глаза.